Джон Норвич - Срединное море. История Средиземноморья Страница 73

Давнее соперничество Испании и Португалии, естественно, подталкивало испанцев к тому, чтобы выбрать западный вариант, и когда Колумб начал убеждать Изабеллу и Фердинанда в его преимуществах, во многом он, так сказать, обращал уже обращенных. Однако главная цель его путешествия, как и всегда у испанских первооткрывателей, была двоякой: золото и Евангелие. Полагали, что из Индии (существовало представление, что на некоторых территориях в этих краях проповедовал Евангелие святой Фома) можно будет не только начать выгодную торговлю с Востоком, славившимся своею роскошью, но и, воспользовавшись помощью Великого Хана, полностью мифической фигуры, которого считали другом христиан, а может быть, и вовсе христианином, распространить христианство на неведомом субконтиненте. Это предложение пришлось чрезвычайно по сердцу Изабелле. Правда, ее собственное королевство формально было очищено от заразы ислама, но в Восточном и Центральном Средиземноморье продвижение османов продолжалось и, судя по всем признакам, не тяготело к замедлению. Османы добрались даже до Италии, где конные отряды ополченцев заполонили Фриули, опустошили сельскую местность и подобрались к Венеции так близко, что с вершины колокольни Святого Марка отчетливо виднелись пылающие деревни. В 1480 г. султан отправил флот из ста парусных кораблей против порта Отранто в Калабрии и с легкостью захватил его. Теперь Неаполь и даже сам Рим оказались под угрозой. Очевидно, христианам следовало предпринять решительные действия, но как? Папа Пий II уже дважды (по разным поводам) пытался объявить Крестовый поход, однако почти не встретил отклика. Что ни говори, османская армия состояла из хорошо обученных профессионалов. В прямой схватке она была бы непобедима.

Здесь, возможно, и находилось решение проблемы: приступить к турецкой орде с востока, нанести удар в тыл, где она слаба и практически не защищена. Изабелла более не колебалась. Королева верила, что финансирует не просто экспедицию для открытия новых важных торговых путей, — она делала первый, но важный шаг к тому, что может завершиться последним Крестовым походом против неверных. Фердинанд также преисполнился энтузиазма; впоследствии говорили, что Колумб вызвал улыбку на монарших устах, высказав предположение, что доходы, полученные от его великого предприятия, позволят оплатить взятие Иерусалима. Конечно, улыбка могла выглядеть циничной, но Фердинанд вряд ли мог забыть старинное пророчество насчет «обетованного принца», который поднимет свое знамя над Святым городом и будет править миром. Он и Изабелла дали свое формальное одобрение 17 апреля 1492 г., предоставив в распоряжение Колумба три крохотные каравеллы (самая большая из них едва превышала в длину 100 футов), благодаря чему мир кардинально изменился.

Здесь не место рассказывать историю Христофора Колумба и его эпического странствия. Однако оно все-таки имеет значение для нашего повествования благодаря тому воздействию, которое оказало на судьбы Средиземноморья. Всего за пять лет до отплытия «Ниньи», «Пинты» и «Санта-Марии» Диаш обогнул мыс Доброй Надежды; всего шесть лет спустя, 20 мая 1498 г., его соотечественник Васко да Гама бросил якорь в Каликуте (Кожикоде) на Малабарском побережье Индии. Приезд да Гамы не ознаменовался практическим успехом: никто не хотел покупать дешевые товары, привезенные им с собой, и он, по-видимому, восстановил против себя принимавших его местных жителей — что было вовсе не нужно — своей надменностью и обидчивостью. На обратном пути неудачи также преследовали его. Он пропустил период муссонов; из его матросов 30 человек умерли от цинги; один корабль разбился, и мы даже не знаем даты его возвращения в Лиссабон. Но когда он вернулся, его ожидал восторженный прием. Он не только обнаружил путь в Индию, целиком пролегавший по морю, но и доказал, что португальские корабли могут — пусть и едва-едва — доплыть туда и вернуться обратно.

До тех пор когда путь вокруг мыса Доброй Надежды стал использоваться регулярно, прошло еще более ста лет; в течение всего XVI в. средиземноморское судоходство оставалось оживленным. Но отныне его судьба была предрешена. Даже если бы турки не создавали мореплавателям трудностей — а они обычно делали это, — все товары, отправлявшиеся на Восток, приходилось выгружать в Александрии или в одном из левантинских портов. Оттуда их нужно было либо транспортировать по суше до Красного моря, кишевшего пиратами, либо вверять какому-нибудь медленно тащившемуся каравану верблюдов, которому требовалось два, а то и три года, чтобы добраться до места назначения. Теперь купцы могли предвкушать, как в будущем смогут отплыть из Лондона или Лиссабона и прибыть в Индию или Китай на одном и том же судне. Вместе с тем открытый Колумбом и теми, кто отправился вслед за ним, Новый Свет, как оказалось, принес безмерно более выгод, нежели Старый: он действительно обладал сказочными богатствами, львиная доля которых хлынула в Испанию — причем вполне законно. Прошло всего семь месяцев после первой высадки Колумба, когда папа Александр издал первую из пяти своих булл, призванных урегулировать соперничество между Испанией и Португалией, претендовавших на вновь открытые территории[194]; в течение двадцати пяти лет галеоны регулярно возвращались к родным берегам, нагруженные добычей до самого планшира. Неудивительно, что наследники Фердинанда и Изабеллы устремляли столь пристально свои взоры на Запад. Иерусалим мог и подождать.

То, что внезапное открытие океанов с обеих сторон нанесло средиземноморской торговле, как оказалось впоследствии, смертельный удар, стало ясно далеко не сразу. Постепенно, однако, все поняли, что — по крайней мере с коммерческой точки зрения — Средиземное море, так сказать, превратилось в болото. К востоку от Адриатики проплыть теперь было трудно, и плавание было сопряжено со значительным риском. К западу на море все еще господствовали итальянцы, но в те дни французы сочли, что их северные порты на Ла-Манше приносят куда большую выгоду, нежели Марсель и Тулон, тогда как у Испании, вступавшей в годы своего величия, имелась более выгодная и легкая добыча. И должно было пройти еще целых триста лет, чтобы был построен Суэцкий канал, и чтобы Средиземноморье вернуло себе прежнее значение главной торговой артерии мира.

Как и прежде, оно оставалось местом сражений. Для Италии 1492 г. также стал важнейшей вехой: скончались Лоренцо Медичи (Лоренцо Великолепный), правитель Флоренции, и, всего через три месяца, папа Иннокентий VIII. Лоренцо теперь помнят главным образом как покровителя искусств, однако во многом его заслугой является и сохранение шаткого равновесия, существовавшего между итальянскими государствами; поддержав союз Флоренции, Милана и Неаполя, он создал центр притяжения для малых государств — таких как Мантуя и Феррара — и некоторых частей Папской области. Он также держал под контролем опасные амбиции Венеции. С его смертью и переходом власти к его беспомощному сыну Пьеро этому сдерживающему влиянию пришел конец. При всей своей развращенности и склонности к непотизму папа Иннокентий также стоял за мир; Родриго Борджиа — испанец, пришедший ему на смену — заботился лишь о собственной выгоде. Италия вновь оказалась беззащитной перед лицом внешних сил, и нападение не замедлило произойти.

Причиной войны стал Неаполь. Хотя он по-прежнему считался частью территории Сицилийского королевства, фактически он был отчужден от острова еще со времен Сицилийской вечерни, когда владыки из дома Анжу были изгнаны правителями Арагона и удалились на континент. В 1435 г. линия Ангевинов прервалась со смертью королевы Иоанны II, и трон на континенте, в Неаполе, оставленный ей родственникам Ангевинам, оказался захвачен Альфонсо Арагонским, который правил островом. Таким образом, два королевства в конечном итоге объединились, но каждое сохраняло свои, лишь ему присущие особенности, а после смерти Альфонсо в 1458 г. они вновь оказались отделены друг от друга, так как материковая часть перешла к его внебрачному сыну Фердинанду.[195] В наследство Фердинанд получил то, что по всем показателям по-прежнему представляло собой средневековую монархию. Здесь все так же господствовали феодальные принципы, а о муниципальных свободах (вспомним модель, распространенную на севере Италии) никто и слыхом не слыхивал. Подданные боялись и ненавидели короля — жадного, безжалостного, но одаренного человека; те же чувства питал к нему и его сын Альфонсо, взошедший вслед за ним на престол в январе 1494 г. Но внук узурпатора и сын незаконнорожденного, по общему мнению, вряд ли мог претендовать на трон. Позиции Альфонсо были весьма уязвимы, и вызов последовал 1 сентября 1494 г., когда двадцатидвухлетний король Франции Карл VIII (историк г. Фишер описывает его как «безнравственного молодого человека, горбуна, чье психическое здоровье вызывает сомнения») вторгся в Италию с армией численностью около 30 000 человек, дабы самому, в качестве потомка Карла Анжуйского, занять неаполитанский трон. В одно мгновение двухсотлетняя вражда дома Анжу и дома Арагона вспыхнула вновь.