Яков Гордин - Кавказская Атлантида. 300 лет войны Страница 83

Разумеется, цивилизация «Кавказской Атлантиды» не исчерпывалась процветанием сельского хозяйства во всех его видах, включая коневодство — черкесские кони чрезвычайно ценились, в частности, русскими офицерами.

В Черкесии были развиты изощренные ремесла — главным образом изготовление оружия высочайшего качества. Недаром Ермолов начал перевооружение войск Кавказского корпуса, заменяя традиционные сабли на горские шашки. В Черкесии до середины XIX века производились металлические доспехи для конных воинов, высоко ценимые далеко за пределами Кавказа.

Надо помнить о «военном отходничестве» черкесов. Военная культура Черкесии находилась на весьма высоком уровне, и наемники-черкесы играли значительную роль как в войнах между государствами Востока, так и во внутренних междоусобицах. Но военная и политическая история черкесов за пределами Черкесии — особый обширный сюжет, разворачивать который в данном сочинении нет возможности. Он подробно рассмотрен в фундаментальной «Истории Черкесии в Средние века и новое время», написанной уже названным Самиром Хотко и выпущенной издательством Санкт-Петербургского университета в 2001 году.

Надо помнить и о горском фольклоре, и о своеобразной религиозной жизни.

При всем том не надо представлять себе Черкесию земным раем, население которого равно благоденствовало. То, что сегодня называется социальным расслоением, было присуще и Черкесии. Описывая быт «простых черкесов», очевидно, имея в виду зависимых крестьян, русский офицер Федор Федорович Торнау, проведший более двух лет в плену у черкесов и соответственно имевший возможность подробно изучить их быт, вспоминал:

«Дома без деревянных полов, недостаток белья, отсутствие теплых бань, существующих в изобилии у других восточных народов, и скудная нездоровая пища порождают между простыми черкесами неслыханную нечистоту и самые отвратительные накожные болезни…»[152]

Для того чтобы понимать судьбу Черкесии, надо, помимо всего прочего, представлять себе, как воспринимали горцев русские военные.

Генерал Григорий Иванович Филипсон, который впоследствии, как мы увидим, пытался предотвратить гибель «Кавказской Атлантиды», прослуживший на Кавказе много лет и хорошо его знавший, писал в своих мемуарах:

«Воровство и разбой, как в древней Спарте, были у черкесов в чести; позорно было только быть пойманным в воровстве»[153].

Под воровством здесь, естественно, подразумеваются не кражи в аулах, а набеги в поисках добычи. Сопоставление со Спартой придает этой характеристике особый оттенок. Филипсон понимает особость мировидения другого народа, другой цивилизации, других нравственных мотивов.

Мотив «хищничества» проходит через все воспоминания старых кавказцев. Один из таких кавказских ветеранов, прослуживший на Кавказе четверть века и специально изучавший происхождение, быт и нравы горцев, генерал Милентий Яковлевич Ольшевский, писал, в частности:

«Чтобы оградить наши южные пределы, а в частности, Новороссию от хищнических набегов черкес, переводится на Кубань в 1792 году принесшее покорность Запорожское казачье войско… Цель наших действий со стороны Кубани заключалась сколько в охранении наших пределов от хищнических вторжений закубанцев, столько и в наказании их за такие хищничества»[154].

Нравится нам это или не нравится — «набеговая система» была реальностью. Корни ее уходили глубоко в традиционный быт и психологию горского воина. Набег был важным элементом той картины мира, которая представлялась горцу справедливой и органичной. Целью набега была отнюдь не только добыча — это был способ самореализации, испытание мужских качеств — храбрости, ловкости, хитрости. Известно, что юноша, не проявивший себя в набеге, отнюдь не был желанным женихом.

У меня в столе лежат несколько сотен рапортов офицеров Кавказской линии начала XIX века о горских набегах. Это было еще до того, как началось интенсивное завоевание.

Разумеется, взаимоотношения с разными черкесскими племенами определялись конкретными обстоятельствами. Ольшевский писал:

«По Куржупсу и Пшехе, притокам Белой, Пшишу и Псекупсу, впадающим в Кубань, находились многочисленные и богатые поселения абадзехов — народа, с которым мы начали вступать в более частые столкновения только с пятидесятых годов. До того же времени, если и известны были нам, то только окраины абадзехской земли, изредка посещаемые нашими войсками. Сами же абадзехи не боялись нас, потому что, кроме труднодоступной местности, были защищены со стороны Лабинской линии храбрыми бесленеями, махошами, темиргоями и егерукаями, а со стороны Черномории бжедухами и гатюгаями или черченеями. Притом же, живя в довольствии, они не имели надобности заниматься хищничеством и добывать себе существование грабежом. Когда же пришлось абадзехам защищать собственные пределы, то они со времени заложения Майкопа и до своего падения дрались неустрашимо, мужественно и храбро.

Иными являются сопредельные абадзехам шапсуги, жившие между Шебшем и Абином. Они считались злейшими и опасными соседями черноморцев, и только пластунами сдерживались в своих хищничествах и разбоях в наших пределах. Шапсуги умели мужественно и стойко защищаться на своей земле, что доказывалось значительными потерями во всех случаях, когда нашим войскам приходилось с ними драться»[155].

Отношение русских к горцам — причудливая смесь вражды и восхищения. Описывая казаков-линейцев, тот же Филипсон писал:

«На конях горских пород, в красивом горском костюме, линейные казаки многое заняли от горцев: джигитовку, удальство и блестящую храбрость с театральным оттенком»[156].

То есть «удальство и блестящая храбрость» признаются органичными качествами горцев.

Необычайно выразительное описание черкеса-воина оставил великолепно знавший Западный Кавказ Федор Федорович Торнау:

«Одежда черкеса, начиная от мохнатой бараньей шапки до ноговиц, равно как и вооружение, приспособлены как нельзя лучше к конной драке. Седло легко, покойно и имеет важное достоинство не портить лошади, хотя б оно по целым неделям оставалось на ее спине. Винтовку черкес возит за спиной в бурочном чехле, из которого он ее выхватывает в одно мгновение. Ремень у винтовки пригнан так умело, что легко зарядить ее на всем скаку, выстрелить и потом перекинуть через левое плечо, чтоб обнажить шашку. Это последнее, любимое и самое страшное черкесское оружие состоит из сабельной полосы, в деревянных, сафьяном обтянутых ножнах, с рукояткой без защиты для руки. Оно называется «сажеиш-хуа», большой нож, из чего мы сделали название шашки. Шашка черкеса остра как бритва и употребляется им только для удара, а не для защиты; удары шашки большею частью бывают смертельны. Кроме того, черкес вооружен одним или двумя пистолетами за поясом и широким кинжалом, его неразлучным спутником. Ружейные патроны помещаются в деревянных гильзах, заткнутых на груди в кожаные гнезда; на поясе висят: жирница, отвертка и небольшая сафьяновая сумка со снадобьем, позволяющим, не слезая с лошади, вычистить и привести в порядок ружье и пистолеты… Свою лошадь он бережет пуще глаза… В деле черкес наскакивает на своего противника с плетью в руке; шагах в двадцати выхватывает из чехла ружье, делает выстрел, перекидывает ружье через плечо, обнажает шашку и рубит; или, быстро поворотив лошадь, уходит назад и на скаку заряжает ружье для вторичного выстрела. Движения его в этом случае быстры и вместе с тем плавны»[157].

В ходу у русских кавказцев была устойчивая формула «горское рыцарство».

Сам факт пристрастия к черкесской одежде не только казаков, в некотором роде коренных жителей Предкавказья, но и офицеров, которые славились своей жестокостью по отношению к горцам, как, например, генерал Засс (о котором речь шла выше) и его окружение, говорит о многом. Дело, конечно, не только в функционалыности черкесского костюма. Психологическая подоплека этого явления гораздо серьезнее.

Парадоксальность отношения русских офицеров к горцам и самому процессу завоевания — его смыслу и нравственному аспекту — можно продемонстрировать на примере воспоминаний Михаила Ивановича Венюкова, в начале 1860-х годов, в период сокрушения Черкесии, командовавшего батальоном Севастопольского пехотного полка. Венюков впоследствии стал известным этнографом, писателем, сотрудничал в герценовском «Колоколе», эмигрировал и писал свои воспоминания в Швейцарии, то есть не будучи стесненным никакой цензурой.

Взгляд этого образованного человека с широким кругозором, не солдафона и охранителя, на интересующую нас проблему очень показателен.