Яков Гордин - Кавказская Атлантида. 300 лет войны Страница 84

Взгляд этого образованного человека с широким кругозором, не солдафона и охранителя, на интересующую нас проблему очень показателен.

Вот как он описывает операцию по изгнанию горцев из родных мест:

«Март месяц (1862 года. — Я. Г.) был роковым для абадзехов правого берега Белой, т. е. тех самых друзей, у которых мы в январе и феврале покупали сено и кур. Отряд двинулся в горы по едва проложенным лесным тропинкам, чтобы жечь аулы. Это была самая видная, самая “поэтическая” часть Кавказской войны. Мы старались подойти к аулу по возможности внезапно и тотчас зажечь его. Жителям представлялось спасаться как они знали. Если они открывали стрельбу, мы отвечали тем же, и как наша цивилизация, т. е. огнестрельное оружие, было лучше и наши бойцы многочисленнее, то победа не заставляла себя долго ждать. По обыкновению, черкесы не сопротивлялись, а, заслышав пронзительные крики своих сторожевых, быстро уходили в лесные трущобы. Сколько раз, входя в какую-нибудь только что оставленную саклю, видел я горячее еще кушанье на столе недоеденным, женскую работу с воткнутою в нее иголкою, игрушки какого-нибудь ребенка, брошенные на полу в том самом виде, как они расположены забавлявшимся! За исключением, кажется, одного значительного аула, население которого предпочло сдаться и перейти на равнинную полосу, отведенную для покорных горцев, мы везде находили жилища покинутыми и жгли их дотла»[158].

Перед этим аулы подвергались тотальному ограблению…

Судя по нарисованной Венюковым картине — брошенная сакля с детскими игрушками на полу (и восклицательный знак в конце фразы), — он сочувствовал людям, с которыми поступали столь безжалостно. Но и этот «корреспондент Герцена», образованный человек «прогрессивных взглядов», — он писал воспоминания через семнадцать лет, будучи, как уже говорилось, эмигрантом, — даже он в 1879 году считал изгнание горцев если и несправедливым, то рациональным. Это, увы, характерно для общественного сознания тогдашней России — в том числе для большей части ее интеллектуальной элиты, к которой Венюков, безусловно, принадлежал.

Однако, понимая неприглядность того, что он описывал и в чем сам участвовал, Венюков искал оправдание происшедшему прежде всего в неспособности черкесов к гражданскому бытию европейского типа:

«Если бы теперь кто-либо из лиц, не видавших Кавказских гор в эпоху, предшествующую занятию их русскими, вздумал очертить быт тогдашнего их населения, то он бы не мог ничего лучше сделать, как перевести Тацитову “Германию” или даже те места из “Комментариев” Цезаря, которые относятся до германцев: до того сходство было велико. Разбросанные среди местных гор, по долинам и косогорам, небольшими аулами, а то и отдельными саклями из плетня, обмазанного глиною, или из досок и бревен, жилища горцев самим расположением своим доказывали, что тут сильно развита индивидуальная семейная жизнь, но нет общественной, а тем более государственной. Ставленник Шамиля, Магомет-Амин, попробовал было водворить зачатки государственности у абадзехов, но не имел успеха… Читайте панегириста горцев Лапинского, и там не найдете доказательств, чтобы горцы в 1860-х годах были способны одни, сами по себе, образовать правильные гражданские общества… У них не было постоянных вождей; по крайней мере после Магомет-Амина их не было у абадзехов. Оттого-то граф Евдокимов, отдавая справедливость их храбрости, их рыцарской честности в некоторых случаях, называл их все-таки баранами, да еще такими, с которыми пастуху было бы много хлопот. Поэтому-то он и выгонял их в Турцию.

Я сейчас упомянул о горском рыцарстве. Оно проявлялось в многом, хотя бы, например, в честном держании условий о перемирии, не говоря уже о прославленном их гостеприимстве»[159].

Это важный и характерный пассаж, содержащий двойственный смысл. С одной стороны, и в самом деле, патриархальное горское общество не могло существовать вечно в окружении стремительно меняющегося мира. Но с другой — удивительно читать именно у этнографа Венюкова сетования относительно того, что черкесы не создают у себя в 1860-х годах «правильные гражданские общества» европейского типа. Как это ни странно, Венюков принадлежал к тем, кто не признавал смысла эволюционной органики, да еще в отношении принципиально консервативного горского менталитета. Сами того не подозревая, люди типа Венюкова исповедовали применительно к историческому процессу теорию катастроф Кювье.

Однако Венюков не мог не понимать, что доводы графа Евдокимова, им, Венюковым, разделяемые, выглядят не очень убедительно как обоснование чудовищной акции — изгнания из родных мест сотен тысяч людей. Он искал других оправданий.

Тут важно уже встречавшееся нам сопоставление ситуации с событиями античности. Если горцы — варвары-германцы, то Российская империя — Рим с его мощным цивилизаторским потенциалом. Взаимоотношения между Римом и европейскими варварами являли собой сложнейший и многообразный процесс, завершившийся образованием Священной Римской империи германской нации. Сопоставление, к которому прибегает Венюков, несомненно облагораживает политику российских властей на Кавказе.

Но Венюков считает необходимым усилить аргументацию. Говоря о переселении черкесов с гор на прикубанскую равнину, он предлагает читателю сильное, на его взгляд, сопоставление в пользу действий российских властей:

«Факта, подобного этому, я не знаю в истории никакого государства, кроме России. Янки Соединенных Штатов выгоняют индейцев из гор, но лишь затем, чтобы их истребить. Англичане в Австралии, в Новой Зеландии истребляют туземцев и в горах, и на равнинах, иногда с ружьем и собакою, как зверей. Мы же долго боролись с черкесами как с равными противниками, и когда одолели их, то честно уступили им земли, которые могут служить предметом зависти для самых цивилизованных племен»[160].

Никто не собирается оправдывать колониальную политику европейцев, хотя проблема «белые американцы — индейцы» гораздо сложнее, чем казалось Венюкову. В некоторых отношениях самосознание индейца принципиально напоминало самосознание кавказского горца — набег, война как высшая форма проявления человеческого духа, как способ выявления истинной ценности мужчины-воина.

Относительно качества земель, предложенных черкесам на кубанской равнине, существуют очень разные точки зрения. Но дело не в этом.

Венюков, который уехал с Кавказа в 1863 году, не был свидетелем переселения Черкесов за Кубань, тем не менее он был наслышан о том, что там происходило. Хотя некоторые сведения о происходящем у него имелись и они явственно противоречили предшествующим его утверждениям. Вслед за рассуждениями о благородстве российской политики по отношению к черкесам он писал:

«Должно, однако, заметить, что граф Евдокимов, который, будучи непосредственным исполнителем официального “проекта заселения Западного Кавказа”, не слишком заботился об участи горцев, выселявшихся на прикубанскую низменность. Его твердым убеждением было, что самое лучшее следствие многолетней, дорого стоившей для России войны есть изгнание всех горцев за море. Поэтому на оставшихся за Кубанью, хотя бы и в качестве мирных подданных, он смотрел лишь как на неизбежное зло и делал, что мог, чтобы уменьшить число их и степень для них удобства жизни»[161].

В частности, он своей волей отдавал отведенные горцам земли под казачьи станицы.

Но Венюков, писавший свои мемуары, как уже говорилось, в Швейцарии через много лет после событий, и не представлял себе, в каком положении оказались покорившиеся и не эмигрировавшие черкесы.

Сразу после окончания войны генерал-майор Ростислав Фадеев, теоретик и практик завоевания Кавказа, незаурядный имперский мыслитель, получил от великого князя Михаила Николаевича, наместника Кавказа и командующего Кавказской армией, задание обследовать закубанские округа и выяснить реальное положение оставшихся в России горцев.

Записка Фадеева, условно называемая «Дело о выселении горцев», содержит немало точных наблюдений и жестких рекомендаций. Но и этот апологет империи и твердый сторонник завоевания Кавказа ужаснулся увиденному:

«Кроме распадения общественного быта закубанские черкесы испытали в последнее время такое неимоверное нравственное потрясение, что им уже невозможно от него оправиться, они отданы во власть России как малые дети. Понятия их до того спутались неслыханным разгромом, что они ничему не удивятся, что бы с ними ни сделали, и малейшее снисхождение примут как благодеяние. Едва веришь глазам, смотря, как черкес, несколько месяцев тому назад отчаянно прорывавшийся для грабежа сквозь тройной ряд военных линий, теперь на своей земле, в глухом лесу робко сторонится перед встречным крестьянином, мальчишка бьет его, и он не смеет отводить его ударов, чему я сам был свидетелем. Понимая бессилие свое для борьбы против русской империи, но не понимая еще своих прав русского гражданина, черкесы покорились постигшей их участи и безропотно переносят беспрерывные притеснения и насилия от соседей своих казаков и всякого чужого человека. Даже глядеть они стали какими-то рабами польского пана. Подобной деморализации никогда не было видно. Все нынешнее закубанское туземное население составляет запуганную толпу, которой правительство может дать какое угодно направление… Нечего больше опасаться напуганных и истерзанных остатков черкесского населения»[162].