Генрик Сенкевич - Нет пророка в своем отечестве Страница 9

Он отпустил коня Люци. Правда, он мог бы ей сказать, что поступил, как порядочный человек; что без такой развязки, которую он придал делу, их отношения были бы попросту безнравственными; что он стремился облагородить их и т.д. И еще многое мог бы сказать, но к чему все это? Он отпустил коня Люци... и, даже не кивнув ей головой, медленно направился восвояси.

Шел он очень медленно. Во весь обратный путь чувствовал только, что случилось с ним что-то необычное.

Втянутый в круговорот смятенных мыслей, он мучительным усилием стремился уяснить себе, что же именно произошло, отчетливо себе представить, что же, наконец, случилось?

Странно! Он даже не чувствовал ни боли, ни отчаяния; он просто был оглушен.

Лишь после долгих усилий Вильк уловил смысл события. Смысл этот был таков.

Во-первых, он потерял Люци; во-вторых, им пренебрегли; а в-третьих...

Третью мысль нелегко было сформулировать. Она появляется у человека примерно тогда, когда он говорит: «Я должен отдать себе справедливость – я дурак», Сама эта мысль не так уж тяжела, но обстоятельства, в которых оказался Вильк, делали ее более горькой для него, чем две предыдущие. Практически она вела за собой утрату веры в людей, утрату любви к людям и утрату надежды, что когда-нибудь будет лучше, чем теперь.

Вильк провел бессонную ночь.

В эти одинокие часы боли и размышлений решалась его судьба. Такие часы – перелом в жизни. Утро должно было показать, выйдет ли Вильк из борьбы ни к чему не годным, или еще больше закалится в огне.

Тем временем звезды побледнели. Из мглы и серых тонов полумрака все четче стали выступать очертания предметов.

Наступал день.

Свет в комнате, где сидел Вильк, погас; скрипнула дверь. Вильк вышел и, разбудив батраков, пошел с ними работать.

Это был хороший признак.

Когда, наконец, совсем рассвело, достаточно было взглянуть на лицо Валька, чтобы убедиться, что он спасен.

Его лицо было довольно бледно (не спал целую ночь), но спокойно и серьезно. Пожалуй, в нем даже появилась какая-то строгость. Но он не поседел, не полысел, не согнулся и даже не казался печальным. После часа работы никто не отличил бы его от вчерашнего и обычного Вилька. В восемь часов он вернулся домой и плотно поел.

Батраки заметили, что в этот день он был нетерпелив; но ведь он никогда не отличался излишним терпением. Вечером он снова поехал к Стрончеку по делу о сломанных деревьях, и снова ему ответили, что барина дома нет. Вильк догадывался, что его не принимают, но так как следующий день был воскресеньем, то он рассудил, что поймает Стрончека и будет с ним говорить после богослужения.

И напрасно! Не предвидел он, что выйдет из этого разговора. Уже во время литургии Вильк заметил, что собравшееся здесь общество вместо обычной болтовни и рассказов об охоте предпочитало смотреть на него и шептаться с таинственным видом. Стрончек приехал позже и, насколько Вильк мог заметить, был пьян. С его прибытием шепот усилился.

Вскоре подозрения Вилька начали подтверждаться. Выйдя из костела, он приметил, что по обе стороны тропинки, где он должен был пройти, находились господа Штумницкий, Хлодно, оба Гошинских, Голибродский, Скоморницкий, а прямо на тропинке стоял Стрончек, и вид его был наглым и вызывающим.

У Вилька сердце забилось чаще. «О, клянусь всеми ботами] – подумал он, – не советую им становиться мне теперь поперек дороги». «Теперь» – это значило после разрыва с Люци. Вильк, как некий Гамлет, чувствовал, что в нем теперь есть кое-что опасное.

– Ну что ж, господин хлебороб! – закричал Стрончек. – Выиграл дело? Сколько тебе с меня следует?

Вильк побледнел.

– Господин Стрончек! – ответил он, тщетно стараясь придать спокойствие своему голосу. – Господин Стрончек, ваши слова могут оказаться опаснее для вас, чем для меня.

– Ха-ха-ха! – неестественно расхохотался Стрончек. – Я спрашиваю, сколько с меня следует? Ты ведь донес, что это я ломал деревья.

– Ха-ха-ха! – рассмеялись все хором.

Глаза Вилька сверкнули, как у настоящего волка.

– Господин Стрончек! Еще минута – и я за себя не отвечаю.

– Ah, cela devient curieux![64] – закричал граф Штумницкий.

– Сколько тебе следует, спрашиваю. Чего молчишь?!

– Прочь с дороги! Все вы, что здесь собрались!

– Что, что?! Ты смеешь так говорить? Так вот же тебе плата! Вот тебе за деревья! А вот тебе еще рубль на водку!

Стрончек швырнул в глаза Вильку пригоршню монет.

Кровь не вода! Будто удар грома раздался звук пощечины... Стрончек растянулся во весь рост.

– Негодяи! – крикнул Вильк.

Начался немалый переполох: Штумницкий потерял очки, другие господа помяли шляпы. Злые языки утверждали, будто Гошинские так спешили, что, усаживаясь в карету, стукнулись лбами.

Вечером к Вильку приехал Скоморницкий в качестве секунданта Стрончека. По-видимому, Гошинские отказали Стрончеку в этой услуге. Вильк принял вызов.

«Эта дуэль, – писал он другу, – свалилась на меня неожиданно. Что ни говори против дуэлей, во многих случаях другого выхода нет. Но забота для меня немалая. Не то меня беспокоит, что я никогда не умел стрелять, а теперь менее, чем когда-либо, но я не знаю, где взять секунданта. Тебя даже и не прошу. Я знаю, что твои принципы этого тебе не позволяют. Кругом здесь у меня только враги, а пригласить кого-либо из моих батраков я не могу, это ведь не драка на дубинках. Смилуйся, пришли кого-нибудь из Варшавы! Хотелось бы развязаться с этим поскорее. Думаю, что дело плохо кончится для одного из нас. Но борьба между мной и Стрончеком может завершиться его победой лишь в том случае, если на свете совсем нет правосудия. На всякий случай хочу, чтоб все было в порядке, поэтому посылаю тебе копию завещания. Будь здоров и, повторяю, смилуйся – пришли секунданта, а то я не знаю, что делать».

Случай вывел Вилька из этого затруднения. В тот же день он получил от Людвика письмо, в котором тот решительно отказывался от читальни, угрожая выбросить книги на свалку. Он-де знает, что Вильк предатель, что он собирался отбить у него Камиллу – но дудки! В конце Людвик давал понять, что если бы Вильк захотел с оружием в руках опровергнуть «сказанные здесь слова», то он, Людвик, готов...

Это было равносильно вызову на дуэль. Вильк усмехнулся и швырнул письмо в огонь, но после короткого раздумья сел и написал следующее:

«Вы еще ребенок, Людвик! Никто не собирается стреляться с вами; а читальню вы еще, возможно, и не выбросите на улицу, если соблаговолите зайти ко мне сегодня, о чем, рассчитывая на вашу честь и порядочность, я убедительнейше прошу».

Через несколько часов Людвик действительно прибыл в Мжинек. Вильк сердечно приветствовал его.

– Я ждал вас с нетерпением.

– В чем дело?

– Из тех, с кем я знаком в этой местности, вас, господин Людвик, я ставлю выше всего; вы по крайней мере не испорчены до мозга костей, как другие. Дайте мне руку и слушайте.

– В чем дело, милостивый государь?

Вильк рассказал о столкновении со Стрончеком, после чего заявил:

– Я рассчитываю, что вы согласитесь быть моим секундантом. У меня здесь никого нет, все меня ненавидят, и все преследуют.

– Да что вы!

– А между тем что я им сделал плохого? Трудился, как вол, стремясь улучшить хозяйство в округе. А деньги на читальню я ведь просто отрывал у себя из последнего. Чего я хотел, господин Людвик? Куда шел? К чему стремился?

Людвик счел уместным что-нибудь ответить, но все же смолчал.

– Посмотрите! – продолжал Вильк. – В других странах все дышит разумом, согласием и достатком: поднимается земледелие, поднимается промышленность, строятся фабрики, люди работают, читают, думают, – все стремятся к тому, что разумно и хорошо, славословят науку и труд. А что у нас?

Постепенно Вильк стал оживляться, и на лице его выступил румянец. Он говорил с жаром:

– У нас застой, зло и распущенность: лень и спесь в верхах, невежество в низах. Посмотрите только, кто у нас богат? кто счастлив? кто спокоен? Одни растрачивают жизнь по мелочам на гнусные и ничтожные прихоти, другие хоть и трудятся, да им за это плата лишь пот и слезы, потому что работать не умеют. Чего же я хотел? Стремился ли я к личной выгоде? Искал ли здесь, среди вас, счастья? Если я говорил вам всем: бросьте карты, вино, бильярд, праздность; если последний грош свой я вкладывал в читальню; если призывал: трудитесь, трудитесь, в науке будущее, в науке ваше благо, – то скажите, господин Людвик, разве мной двигала личная корысть? Вот гляньте сюда, – Вильк рывком распахнул окно и указал на мжинецкие поля, – видите, как зеленеют поля, как шумят колосья? Глядите! Всюду виден упорный труд. Вы помните, конечно, что Мжинек был в запустении, а теперь скажите, есть ли где еще подобная благодать? Я с гордостью говорю: это сделал я, и бога призываю в свидетели, что не для себя работал от зари до зари, не для себя проливал пот, идя за плугом. Для меня, ничтожного, хватило бы кринки молока и ломтя хлеба, но я хотел показать пример другим. О Людвик, я только хотел воодушевить и научить. Если бы мне помогали, вместо того чтобы мешать, то уже сегодня вся округа имела бы другой вид: закипела бы работа, возрастали бы достаток, спокойствие и счастье. Этого я хотел, и что же? Меньше всего меня огорчает, что ни от кого не слышал я слова благодарности, что не нашел я счастья, человек может работать и в печали. Не этого мне жаль! Но попади мне завтра утром пуля в лоб, и погибнет все, что я сделал. Я не жалуюсь вам, я только хочу, чтобы хоть один человек меня понял, стал лучше душой и разумней.