История Бастилии. Четыре века самой зловещей тюрьмы Европы. 1370—1789 - Семён Дмитриевич Ахшарумов Страница 9

Все присутствовавшие на совете ничего не отвечали на эти слова, но вопросительно взглянули на Екатерину Медичи. Только один де Сувре жестом выразил свое неодобрение. Королева-мать заметила этот жест и поспешила заявить, что она вполне согласна с королем.

Все, кроме де Сувре, изъявили свое одобрение.

Сначала де Сувре старался доказать несправедливость решения предать смертной казни людей за преступления, которые не они, а другие совершают без их ведома.

Екатерина Медичи возразила, что имеются доказательства вины Монморанси и Коссе в оскорблении его величества.

Тогда де Сувре потребовал, чтобы парламенту было поручено рассмотреть их дело, а когда увидел, что и это ему не удается, то, обращаясь прямо к королю, сказал: «Ваше величество[13], до сих пор в ваше царствование не пролито еще крови, неужели вы хотите начать с благороднейшей французской крови? Несмотря на толстые стены Бастилии, эта кровь может пройти наружу, и впоследствии…»

Король отвечал: «Вы правы, а потому я желаю, чтобы они были убиты не топором и не кинжалом, а задушены веревкой».

Екатерина Медичи сказала на это: «Очень хорошо, они будут найдены повесившимися, и это будет истолковано в том смысле, что отчаяние и страх наказания побудили их на самоубийство». – «Вы отгадали мою мысль, матушка», – отвечал король. «Бастилия только на это и годится», – сказал, кланяясь, Шеверни – один из членов совета.

После этого король взял свою собаку на руки и встал с места, давая этим понять, что совещание окончено. Сувре был в отчаянии, но, видя, что не может спасти маршалов, попытался, по крайней мере насколько возможно, замедлить исполнение решения и с этою целью спросил у короля, когда он желает, чтобы это решение было приведено в исполнение. «Как можно скорее, сегодня вечером», – отвечала Екатерина Медичи. «Сегодня вечером, – сказал Сувре, – но уверены ли вы в том, что маршал Дамвиль действительно скончался?» – «Без сомнения, – сказала она, – какая была надобность меня обманывать?»

Затем Сувре доказывал, что тот, кто сообщил это известие, сам мог быть введен в заблуждение, так как лично ничего не видел, а повторял только слухи, ходившие в Лангедоке, и что было бы опасно прибегать к такой крайней мере, не убедившись предварительно в том, что действительно смерть постигла Дамвиля и что если известие об этом справедливо, то в скором времени оно должно подтвердиться.

Эти слова подействовали на Екатерину Медичи, и решено было ждать три дня. На более продолжительный срок Генрих не согласился, опасаясь волнения гугенотов.

Проговорился ли кто-либо, или каким-то иным образом, но решение совета стало известным брату короля[14]. Он узнал об этом и пришел в негодование. Он смотрел на это как на нанесенное ему оскорбление.

Со времени вступления на престол Генриха III он постоянно ходатайствовал об освобождении маршалов, в которых принимал живейшее участие. Известие о решении, принятом советом короля относительно Монморанси и Коссе, заставило его призадуматься.

Он жил в Лувре, и ему приходило на ум, что и там можно совершить то же, чего не побоялись сделать в Бастилии. Он хотя и жил в Лувре, но, в сущности, был там под арестом. Несмотря на это, при содействии своего приверженца Бюсси д’Амбуаза ему удалось войти в сношение с семейством и приверженцами маршала де Монморанси. Это были люди, которые имели большое влияние и хотели привлечь на свою сторону герцога Гиза, но он не обращал на это внимания, а его брат-кардинал советовал ему не входить в союз с братом короля, честолюбия которого он опасался. Притом же он усомнился в его искренности относительно католической веры. Кроме того, кардинал посоветовал своему брату отправиться в Шампань, согласно данному ему двором приказанию, и герцог Гиз последовал этому совету. 

Екатерина Медичи в Бастилии для приведения в исполнение решения совета  

Между тем трехдневный срок, данный королем, истекал, а посланец в Лангедок не возвращался.

Сувре обратился по поводу дела маршалов с новым ходатайством, но оно не было уважено, и Генрих III предоставил своей матери дело о приведении в исполнение решения совета.

Она сама прибыла в Бастилию в сопровождении некоего Дюгюаста и шести человек, которые должны были задушить маршалов.

По прибытии в Бастилию она потребовала к себе священника, служившего при этом учреждении, и сказала ему, что, хотя Монморанси и Коссе и соединились с гугенотами, она не думает, чтобы они совершенно отреклись от католичества, а потому он должен отправиться к ним для исповеди. При этом она приказала ему выведать у них обо всем, что угрожает престолу и особе короля, сообщить ей обо всем этом устно и потом все это изложить письменно.

Когда священник заявил, что это было бы нарушением тайны исповеди, Екатерина Медичи спросила его: давно ли он состоит священником при Бастилии? Узнав, что он состоит в этой должности четыре года, она заметила, что этого срока достаточно, чтобы получить одно из самых богатых аббатств Франции, если только при этом была оказана королю важная услуга, но прибавила: «Впрочем, я не хочу принуждать вас действовать против вашей совести, и если это поручение вам противно, то другой священник…», но он перебил ее, сказав: «Я иду к маршалам».

С этими словами он вышел. Королева-мать приказала Дюгюасту следовать за ним с теми шестью, которые должны были умертвить маршалов, велев, чтобы он отозвал священника, если он слишком замедлит, и приступил бы к делу, потому что, присовокупила она, «не должно забывать, что я жду». Дюгюаст вышел со своими палачами. Оставшись одна с губернатором, королева-мать начала объяснять ему, что он должен составить протокол о том, что произойдет, а именно, что на следующий день во время осмотра тюрьмы оба маршала были найдены повесившимися, а на столе будет находиться записка на имя короля, в которой сказано, что они сознаются в совершенном ими преступлении и решились на самоубийство, чтобы избежать казни, которой они должны были подвергнуться, если бы дело стало разбираться в суде. При этом она вынула бумагу и, показав ее губернатору, сказала: «Вот эта записка». Посмотрев, губернатор был изумлен. Сходство почерка было поразительное, и бумага была именно такая, какую им