Людмила Сараскина - Фёдор Достоевский. Одоление Демонов Страница 10

И не для того чтобы как‑то смягчить свою, быть может, слишком жесткую позицию, а только в целях полной ясности и определенности Достоевский добавил: «Но при этом скажу Вам прямо, что я никогда не выдумывал сюжета из‑за денег, из‑за принятой на себя обязанности к сроку написать. Я всегда обязывался и запродавался, когда уже имел в голове тему, которую действительно хотел писать и считал нужным написать».

Очень скоро, продолжая вести переговоры с «Зарей» через Страхова, Достоевский вновь в весьма определенных выражениях повторил свои правила. «Я всегда всю жизнь работал тем, кто давали мне вперед деньги. Так оно всегда случалось и иначе никогда не было. Это худо для меня с экономической точки зрения, но что же делать! Зато я, получая деньги вперед, всегда продавал уже нечто имеющееся, то есть продавался только тогда, когда поэтическая идея уже родилась и по возможности созрела. Я не брал денег вперед за пустое место, то есть надеясь к данному сроку выдумать и сочинить роман. Я думаю, тут есть разница».

Итак, Каткову, которому Достоевский оставался значительно должен и продолжал брать вперед все новые суммы, была назначена и запродана идея злободневного романа. Закончить его нужно было к осени.

Весной 1870 года, когда появились новые предложения от «Зари» (в связи с которыми Достоевский изложил принципы литературной работы в системе долга), он уже слишком глубоко погрузился в выполнение заявленной Каткову идеи. Так что, когда в марте, опять же в письме к Страхову, он выставил свои обычные требования — тысячу рублей вперед, при этом пятьсот сразу, остальные по сотне ежемесячно, — и когда в апреле он получил из «Зари» первые пятьсот рублей, а потом, хотя и с опозданием, деньги за май, июнь и июль, ему было уже не до «Зари».

Железная необходимость отрабатываться в «Русский вестник» приковывала его к письменному столу и требовала сочинять роман, который он сам назначил для этого журнала, — злободневный, современный, острополитический. («На вещь, которую я теперь пишу в «Русский вестник», я сильно надеюсь, но не с художественной, а с тенденциозной стороны», — объяснял Достоевский Страхову, как бы убеждая его, что в случае успешных переговоров с «Зарей» роман в «Русский вестник» не будет мешать грандиозному замыслу «Жития». «То, что я пишу теперь в «Русский вестник», — повторил он вскоре и Майкову, — я кончу месяца через три наверно… Над тем, что пишу в «Русский вестник», я не очень устану; зато в «Зарю» я обещаю вещь хорошую и хочу сделать хорошо».)

Однако художественная необходимость, взорвавшая летом 1870 года построение из пятнадцати печатных листов и изменившая пафос романа, заставила отклонить предложение из «Зари»: приходилось отказываться не только от девяти сотен полученного аванса, но и от дорогой идеи, под которую этот аванс был затребован. («…Я постараюсь возвратить Вам забранные мною у Вас 900 руб. по возможности скорее», — писал Достоевский редактору «Зари» в августе 1870 года, когда понял, что его планы закончить роман для «Русского вестника» в три месяца рухнули.)

Между тем в «Зарю» Достоевский назначал «Житие великого грешника»: из этой книги он намеревался сделать цель всей своей будущей литературной карьеры.

Система литературного труда в режиме всегдашнего долга, как оказалось, имела некоторые необратимые последствия: то, что поначалу виделось как отработка, перемещалось понемногу в центр жизни, а потом захватывало целиком — писание из‑за денег становилось сочинительством по страсти и вдохновению. В августовские дни 1870 года, когда Достоевский решил уничтожить уже готовые пятнадцать листов романа в «Русский вестник» и начать все заново, он менее, чем когда- либо, ощущал себя литературным поденщиком. Поэтому только те из его издателей, кто учитывал все возможные издержки, а также и все преимущества подобного режима, рано или поздно пробуждавшего у взыскательного автора истинный огонь творчества, могли рассчитывать, что добьются от него результата. Поэтому же и идеи, которые были не только назначены журналу, но и жестко подчинены режиму отработок, имели шанс на воплощение.

«Неужто откажут? — размышлял Достоевский в связи с переговорами об идее «Жития» для «Зари». — Да и 1000 руб. — не Бог знает какие деньги. Как хотят; этак действуя, всё и всех упустят. Впрочем, их дело». И вот другое переживание: «Бедность‑то моя меня съела, а то стал бы я лезть сам с предложениями. И заметьте, только что свяжусь с журналом, сейчас торопят сроком, сейчас бы им к самому раннему сроку! Да я лучше умру, чем теперь себя стесню. Один «Русский вестник» меня не стеснял. Благороднейшие люди!»

Идея «Жития великого грешника», запроданная не торопившейся оплатить ее «Заре» в тот момент, когда с «Зарей» автор находился в свободных отношениях (то есть был свободен от долговых обязательств), а с «Русским вестником» накрепко связан огромным кредитом, — эта идея не имела шансов воплотиться в текст. «Вам небезызвестно, может быть, — жаловался Достоевский Страхову на редактора «Зари» Кашпирева, — что Василий Владимирович дал мне слово (о чем и писал с точностию и сам определил числа и сроки) высылать мне ежемесячно, 15–го числа каждого месяца, по 100 руб. Первая подобная высылка определена им самим к 15–му мая… И вот уже 28–е мая, а ровно ничего еще я не получил! Вы не поверите, Николай Николаевич, как расстраивает все мои дела и весь мой здешний быт — такое отношение к делу… Вы не можете себе представить, как это влияет на мои занятия, не говоря уже ни о чем другом. Я на несколько дней иногда не способен работать».

Для того чтобы величественный замысел «Жития», записанный в сжатом конспекте, был реализован в виде пяти книг по пятнадцати листов каждая[28], для того чтобы сюжет о грешнике стал венцом литературной карьеры автора, как того хотел он сам, ему, автору, нужно было вместе с этим замыслом, сюжетом и героем попасть в капкан безвыходности, в сети железной финансовой необходимости.

В соперничестве двух замыслов — замысла для «Зари» и идеи для «Русского вестника» — предпочтение в конце концов было отдано «Русскому вестнику»: и потому, что работа над романом о Князе А. Б. в момент соглашения с «Зарей» уже шла полным ходом, и потому, что долг Каткову, который усадил его за письменный стол, был много больше.

Роману «Бесы» суждено было появиться на свет еще и по той причине, что его первый издатель точно знал, какие чрезвычайные обстоятельства, какие безысходные ситуации требуются бедствующему литератору Достоевскому, чтобы впрячься в литературную работу, которая так или иначе зажжет в нем божественный огонь.

Ни Страхову, ни тем более Кашпиреву понять это было не дано.

Сам же автор, понуждаемый писать ненавистные ему «постыдные просительные письма» к работодателям и издателям, преследуемый видением долговой ямы, усматривал в системе отработок и жизни в кредит вовсе не благо. Это был злой рок, беспощадность судьбы, горький сиротский удел. Он не мог не сравнивать свои жалкие обстоятельства, свою унылую бедность с теми условиями, в каких работали литераторы его уровня.

«Пусть посмотрят, в каком положении я работаю! — восклицал он, жалуясь Майкову на небрежность сотрудников «Зари». — И после того у меня требуют художественности, чистоты поэзии без напряжения, без угару, и указывают на Тургенева, Гончарова!» Достоевский прекрасно знал, что и Л. Н. Толстой, и Тургенев, и Гончаров куда более удачливы в житейском смысле: обеспечены, не нуждаются в инициативе издателей, не зависят от журнальных гонораров, сами определяют сроки публикации своих вещей и не берут деньги вперед. Его задевало, что работодатели, от которых он находился в материальной зависимости, не стеснялись торопить его, и заявлял: «…редакцию (речь шла о «Заре». — Л. С.) я был просил не стеснять меня в работе, которую я хочу сделать начисто, со всем старанием, — так, как делают те господа (то есть великие)».

Он ревниво следил и за теми литераторами, кто, находясь в России, имел возможность прямого и потому более успешного общения с издателями. «По газетам я видел, — замечал Достоевский, — что Лескову, например, он (Кашпирев. — Л. С.) выдавал и по 1500 р. вперед. А как, должно быть, выдавалось Писемскому, а для меня нет, даже тогда, когда я прошу уже не вперед, а своего и пишу такие постыдные просительные письма». «Давал же Кашпирев и по полторы тысячи вперед за год Стебницкому. (Да и журнала издавать нельзя, не выдавая вперед, иначе всех писателей упустишь)», — опять волновался он, пересказывая Майкову содержание своих переговоров со Страховым и Кашпиревым.

Существовал, кроме того, еще один, особенно мучительный, пункт в системе его отношений с журналами, которым он был много должен, — то, чего счастливо могли избежать более обеспеченные литераторы. Все романы Тургенева — Достоевский хорошо знал это — печатались в журналах уже после того, как авторская работа была завершена: писатель мог прочесть все подряд, внести необходимую правку, как следует почистить текст, а уже потом отдавать его для печатания в нескольких журнальных книжках, не беспокоясь за вещь в целом. Об этом, а не о системе кабального долга мечтал и Достоевский, понимая, что мечта недостижима: никогда не удавалось ему собрать разом значительную сумму, с которой можно было бы прожить, не беря в долг, и уже потом, выдержав, «продавать роман готовый, как делают наши старшие литераторы». (Майков, хлопотавший по делам Достоевского с «Вечным мужем», писал: «Повесть Ваша всеми друзьями Вашими ожидается с нетерпением. Я рад, что Вы могли ее просмотреть конченную, с пером в руках. Это Вам удается редко»[29].)