Андрей Кокорев - Повседневная жизнь Москвы. Московский городовой, или Очерки уличной жизни Страница 27

Казак везет задержанного на извозчике. (илл. к книге А. Голицынского «Уличные типы»).

Упразднение Сводного казачьего полка, по мнению «Современной летописи», имело положительный результат — как для москвичей, так и для самих казаков. Последним возвращение в родную среду давало возможность избежать фатального превращения в преступников под воздействием соблазнов большого города:

«Мы не станем перечислять все виды казачьих проступков, приносящих прямой вред полицейской службе и ставящих иногда, что называется, в тупик полицейское начальство — для этого потребовалось бы много и времени, и бумаги, — а скажем только о том, что казак, дурно относящийся к службе, не менее того вредит и самому себе. Так, например, привыкнув к чаю, вину и вообще к разгульной трактирной жизни, казак делается белоручкой и утрачивает всякую охоту и способность к честному труду, этого мало — получает отвращение к нему, и потому, возвратись через четыре года на родину (срок казачьей службы в Москве четыре года), он не может уже быть пчелой, как был дотоле, и делается трутнем. Шатаясь в Москве по кабакам и харчевням, казак сталкивается и знакомится с ворами и мошенниками, входит, особенно через посредство известного разряда женщин, в их шайку, и чтоб удовлетворить приобретенной такою жизнью страсти к вину, пиву и т. п., заодно с мошенниками ворует и мошенничает. Привычка воровать не покидает его и по возвращении на родину. Мы знали многих несчастных казаков, преимущественно из молодежи, которые приходили в Москву с наклонностями голубя, а возвращались оттуда с замашками коршуна. Через наши руки, во время восьмилетнего нашего служения в полку, прошла не одна сотня следственных и военносудных дел, по коим не один десяток казаков изведал, что такое шпицрутены, что такое арестантские роты и что такое каторга. Между тем, при другой служебной и житейской обстановке, многим из этих несчастных и в ум бы не пришло, например, украсть лошадь, обобрать захмелевшего человека, и т. п.».

Обязанности подвижного силового резерва на случаи чрезвычайных ситуаций вместо Сводного казачьего полка были возложены на кавалерийские части московского гарнизона. Из них назначали дежурные эскадроны, из которых, в свою очередь, выделялись конные разъезды для ночного патрулирования Москвы. Что касается основного занятия казаков — экстренной доставки распоряжений полицейского начальства — то здесь на помощь пришли достижения технического прогресса. Заменой конных курьеров стал специальный телеграф, соединивший линиями связи Кремль, резиденции генерал-губернатора и обер-полицмейстера, пожарные депо, жандармский дивизион, управу благочиния и полицейские частные дома. Для обычной пересылки казенных бумаг в штат полиции было набрано около ста вольнонаемных курьеров.

Подсчитав расходы на содержание преобразованной структуры городской полиции, автор статьи в «Современной летописи» сделал вывод:

«Итак, упразднение казачьего полка в Москве смело можно отнести к числу реформ в высшей степени благодетельных — благодетельных как в нравственном, так и в экономическом отношении. От этой реформы останутся в выигрыше, и в большом выигрыше, прежде всего московская полиция, потом сами казаки, а, наконец, и правительство.

Выгода полиции та, что телеграф не зайдет в кабак, за это смело можно поручиться, а курьер, как человек свободно взявшийся за дело, не менее телеграфа будет аккуратен; в противном случае ему тотчас же дадут «абшид»[38].

В середине 60-х гг. в череде преобразований полиции произошло, пожалуй, важнейшее изменение, которое явилось прямым следствием проведения в стране судебной реформы. В результате возникновения новой системы судов полицейские наконец-то утратили право своей волей карать и миловать. Современница событий А. И. Соколова по этому поводу писала в мемуарах:

«Живо помню открытие новых судов в Москве. Открытию этому предшествовала масса новых разнообразных толков, в большинстве случаев очень сочувственных. До тех пор всеми делами, и по денежным взысканиям, и по всевозможным правонарушениям, ведала почти исключительно полиция, и всякому, сколько-нибудь знакомому с полицейскими порядками, даже позднейших, менее «бесцеремонных» эпох, понятно будет, как нетерпеливо ждали обыватели московские возможности обходиться без вмешательства «самого квартального».

Благодаря появлению гласного и состязательного судопроизводства, представители всех сословий получили возможность найти защиту от произвола полиции. Равно как и полицейские всех чинов и званий — от оскорблений и унижений со стороны набиравших силу «денежных мешков».

Самым громким судебным разбирательством (из череды так называемых «полицейских») было дело об оскорблении частного пристава Врубеля. Выполняя служебные обязанности, он попытался войти в дом богатой купчихи М. А. Мазуриной, чтобы взыскать 1128 руб. по ее долговому обязательству. Действуя в лучших традициях московских купцов-самодуров, Мазурина приказала слугам наглухо запереть ворота и спустить с цепи сторожевых собак. Невзирая на опасность, подчиненные Врубеля расчистили ему путь. Пристав смог проникнуть в покои купчихи и лично вручить ей официальное предписание. А разбор дела у мирового судьи для Мазуриной закончился приговором об аресте на два месяца «за противодействие законным требованиям полиции».

Другого участника того события, врача Екатерининской больницы Ельцинского, судили в Окружном суде. Доктор, находившийся в доме Мазуриной, не только не отговаривал купчиху от ее опрометчивого поступка, но и на повышенных тонах порицал настойчивость пристава Врубеля. Правда, на суде Ельцинский вел себя гораздо тише и попытался доказать, что словом «безобразие» он характеризовал не действия полицейского офицера, а возникшую при этом нервную обстановку в доме. Волнение, мол, могло пагубно сказаться на здоровье его пациентки. Суд признал Ельцинского виновным, но приговорил всего лишь к штрафу в 8 рублей.

Немногим позже хамовнический мировой судья вынес вердикт об оскорблении другого полицейского — на этот раз всего лишь городового. Тем не менее, по мнению Е. И. Козлининой, это на первый взгляд рядовое дело имело важную общественную значимость:

«Приказчик купца Гвоздева желал пройти по Дорогомиловскому мосту в то время, когда мост за ветхостью был закрыт не только для проезда, но и для пешеходов.

Городовой не пропустил приказчика, и тот стал ругаться. Городовой повел его в часть; дорога в часть проходила мимо лавки Гвоздева, который сам стоял в дверях своей лавки. Увидав это шествие и узнав, в чем дело, Гвоздев велел своему приказчику идти в лавку, а городовому сказал, чтобы он прислал к нему помощника квартального[39]. И случись это за неделю до начала деятельности мировых судей, дело тем бы и кончилось: помощник квартального пришел бы к Гвоздеву, получил бы с него три, много пять руб. за беспокойство, и тем бы дело, к общему удовольствию, и разрешилось, конечно, получил бы на чаек и обруганный приказчиком городовой. Но теперь уже сама полиция держала ухо востро и не дерзала распоряжаться по собственному усмотрению, а отсылала всех к мировому.

Конечно, и мировой судья, хорошо знавший порядки того времени, принял все это во внимание и отнесся к обвиняемым довольно снисходительно, приговорив Гвоздева к денежному штрафу в размере 15 руб., а его приказчика к аресту на 7 дней. Удивил же он и огорчил всех тем, что о действиях городового, отпустившего задержанного, постановил сообщить обер-полицмейстеру.

Мысль, что городовой не должен был подчиняться распоряжению его степенства, в обывательских головах еще не укладывалась, потому что тугая мошна еще считалась всесильной.

Вот разубедить обывателей в этом главным образом и предстояло мировым судьям.

И с честью вершили они свое доброе дело, приучая народ к правосудию, не знающему ни сильных, ни богатых, и воочию являя доказательства того, что суд и может и должен быть одинаково ко всем беспристрастным.

Конечно, в значительной степени помогала им в этом отношении и печать, усердно печатая самые подробные отчеты обо всех делах и таким образом делая их достоянием широкой публики».

В 1867 г. популярный сатирический журнал «Искра» с иронией писал о поветрии, охватившем Москву: по приказу начальства полицейские судятся «за оскорбление». Возможно, журналисты демократической ориентации предпочитали прежнюю систему отношений — обругал городового или даже квартального, потом сунул ему в качестве компенсации рублевую бумажку и радей дальше за свободу личности. Вот только обер-полицмейстер Н. У. Арапов рассудил иначе. Он приказал всем своим подчиненным представлять обидчиков в суд, а не удовлетворяться по привычке денежной компенсацией, поскольку защита от оскорбления конкретного полицейского служит укреплению достоинства полиции в целом.