Л. Зайонц - На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян Страница 27

В другой литовской быличке в ночь на Ивана Купалу один батрак ищет в лесу своих коней и вдруг: Žiūri bernas, joja kažkoks nepažįstamas ponaitis gražiu išpenėtu žirgu. Arklys puikus, neužturimas žvengia, piestu šoka. Ponaitis bernui pasiūlė sėsti pajoti. Bernas gi nieko pikto nenumanydamas ėmė ir užsėdo. Kai tik užsėdo ant to gražiojo žirgo, tik jį švykšt tas žirgas ir nusviedė per krūmų viršūnes žemėn. Nusigandės bernas smagiai leptelėjo pelkutėn. Atsipeikėjęs suprato, kad čia piktų monų būta ir pamatė, jog jis buvo užsėdęs ne ant puikaus žirgo, bet ant palenkto jauno berželio, kurį nelaba dvasia jam pakišo, kad iš vargšo žmogaus pasijuoktų ‘Смотрит парень – скачет какой-то незнакомый барин на красивом откормленном коне. Конь прекрасный, не переставая, ржет, встает на дыбы. Барин парню предложил сесть и покататься. Парень, ничего дурного не подозревая, взял и сел. Как только сел он на этого красивого коня, так этот конь раз – и сбросил его через верхушки кустов на землю. Испуганный парень со всего размаху шлепнулся в лужу. Придя в себя, понял, что это злые чары были, и увидел, что он сел не на прекрасного к о н я, а на склоненную молодую б е р е з у, которую подсунул ему нечистый, чтобы посмеяться над бедным человеком’ [KR, 131].

В одном из вариантов популярной литовской былички о «Музыканте на чертовой свадьбе» черти велели слугам запрячь лошадей и отвезти музыканта в то место, откуда привезли. Они запрягли к о н е й, пригнали их к самим дверям, и черт велел сесть музыканту в повозку, но поскольку тот успел помазать один глаз чертовой мазью, то «видел этим намазанным глазом, что он сидит на очень высокой с о с н е и быстро скачет через какое-то болото» [Balys III, 391, № 449].

Таким образом, видимо, не случайно и в поэзии Гяды морской конь, выйдя из воды, прорастает травой, вместе с которой потом оказывается на небе, чему посвящен следующий мотив.

3. Животные, летающие по небу, как птицы

В связи с образом морского коня, щиплющего с неба звезды как морскую траву и пробуждающего спящее в ночном море солнце («Конь, конь, / Разбуди солнышко / Разбуди солнышко / Из летнего моря»), следует указать на мифологическую связь коня и солнца. К известнейшему во многих, если не во всех древних традициях мотиву коней, запряженных в солнечную колесницу, укажем литовскую пастушескую песенку, записанную в начале XX в.:

Atvažiuoja Saulala

Variniais rateliais,

Masinziniais bateliais,

Ugniniais arklaliais

Приезжает Солнышко

На медной колеснице,

С бронзовыми сапожками,

На огненных лошадях

[Balys IV, 254, № 330]

Ср. также упоминание солнечного коня в литовской сказке (AT 530B): Nuėjo tas durnelis, per naktį miegojo, o prieš dieną sugavo saulės arklį ‘Пошел тот дурень, ночью спал, а днем поймал солнечного коня’ [LT III, 379, № 142]; ср. в варианте, в XIX в. записанном Коссажевским: arkliuks kep sau-la, saulasarklioks ‘конь как солнце, солнечный конь’ [Kossarzewski, 124—125].

Кони в колеснице, управляемой Солнцем, упоминаются во многих латышских дайнах [см.: Kursite, 69, 98]. Ср. также дайну, в которой солнце связывается с конем еще более тесно:

No jūreņu iztecēje

Divi sērmi kumeleņi;

Vīnam beja zvaigžņu dečs,

Ūtram Saule mugorā

Из морюшка выбежали

Два сивых коня;

У одного была звездная попона,

У другого Солнце на спине

[BDS, № 33771,4; цит. по: Kursite, 14].

В русской загадке солнце непосредственно уподобляется коню: Сивенький жеребчик в дверь не пролезет – небо и солнце [Загадки, 22, № 157]. В финской традиции «Вейнемейнен выковал себе к о н я, легкого, как с о л о м и н к а, и ездил на нем по степям и по м о р ю, так что копыта воды не касались» [Афанасьев 1996, 152]. Вспомним в этой связи прорастающего, как трава, коня и солому величиной со звезду из приведенных выше стихов Гяды.

Во многих традициях кони являются неотъемлемыми атрибутами солярных божеств и сами олицетворяют смену дня и ночи: ссылаясь на Эдду, А.Н. Афанасьев отмечает, что «и день, и ночь, и летнее и зимнее движение солнца равно изображались в образе к о н я; но с конем летнего с о л н ц а народная фантазия соединила белый цвет, а с конем зимнего с о л н ц а – черный» [Афанасьев 1996, 154]. Солярная символика проявляется в белорусских обрядах с участием коня: в белорусской мифологии конь был атрибутом солнечного бога Ярилы; «солярная символика, связанная с образом коня, хорошо видна и в полесских ритуалах купальского цикла» [Дучыц, Санько, 252].

Образ небесного коня соотносится и с другими светилами, а также со многими атмосферными явлениями (ветром, громом, молниями). Вспомним коня из русских сказок, у которого «во лбу месяц, по бокам звезды» [НРС I, № 124, 138], крылатого коня «о двенадцати крыльях», летящего по поднебесью [НРС I, № 137, 171; II, № 198], обращающегося в птицу, орла [НРС II, 185]. Ср. также знаменитую «сивку-бурку», которая «бежит, земля дрожит, из ноздрей пламя пышет, из ушей дым столбом, следом горящие головешки летят». Вообще тема летучего, крылатого, небесного коня является настолько обширной, что подробно рассматривать ее в рамках данной статьи не представляется возможным. Остановимся лишь на некоторых интересных параллелях из балто-славянской традиции. Представления о небесных явлениях в образе коня отразились в многочисленных литовских загадках: laukas arklys pro vartus žiūri – mėnuo ‘лысый конь в ворота смотрит – месяц’ [LT V, 454, № 5418] (ср.: palšas jautis pro langąžiūri ‘серый бык в окно смотрит – то же’ [Там же, № 5419] и аналогичные малоросские загадки, приводимые А.Н. Афанасьевым: « лысий кинь у ворота загляда – месяц» [Афанасьев 1996, 142] и « лысый вил криз забор дывится » – то же [Там же, 159]); pėtnyčiom, subatomgimė kumeliukas aukso patka-vom ‘в пятницу, в субботу родился жеребенок с золотыми подковами – месяц’ [LT V, 455, № 5420]; turkųžemėj žirgas žvengia, lenkųžemėj kamanos blizga – griaustinis ir žaibas ‘в турецкой земле конь ржет, в польской земле уздечка блестит – гром и молния’ [LT V, 465, № 5523] (ср. малоросскую загадку: « стукотить , гурготить , як сто коней бижить – гром» [Афанасьев 1996, 142]).

Небесный конь в образе ветра (ср. «ветряного коня», встреченного Никем в приведенном выше стихотворении Гяды) также появляется в литовской загадке: Tėvo diržas nesulenkiamas, motinos skrynia neuždaroma, sūnaus žirgas nesulaikomas – ‘kelias, ežeras, vėjas’ ‘Отцов ремень не согнуть, матушкин сундук не закрыть, сыновнего коня не удержать – дорога, озеро, ветер’ [MS, 167, LKŽ XX, 716 и др.]; ср. аналогичную малоросскую загадку: «отцова сундука не поднять (земли), сестрина точива не сорвать (снега), братнина коня не поймать (ветра)» [Афанасьев 1996, 155]. Сам конь превращается в ветер в литовской песне: Tai pavirtau ąžuolėliu, / O žirgelis – šiauriu vėjeliu ‘Вот превратился в дуб, / А конь – в северный ветер’ [LT II, 297, № 327]. В одной латышской дайне на коне Ветра едет сам Бог: Divenš brauca Vēja zyrgus [Kursite, 337]. Ср. также: Kam tiezirgi, kamtierati, / Kas tietādisabraukuši? / – Vēja zirgi, Vēja rati, / Saules meitas precinieki ‘Чьи эти кони, чья эта повозка, / Кто там такой приехал? / Кони Ветра, повозка Ветра, / Женихи дочери Солнца’ [BDS, № 33798].

Однако ветер-конь может обладать и демонической природой: например, в литовской сказке «Девочка помогает юноше убежать» «старый черт превращается в коня, который легко поднимается в воздух, летит выше облаков» (AT 313, 313B, 313C). Вихрь называется «конем черта» и в латышских поверьях: Viesulis esot velna zirgs. Kur viesulas skrien jeb griežas, tur droši vien pats velns esot tani ‘Вихрь – это конь черта. Где вихрь летит или крутится, там уж точно сам черт в нем’ [Straubergs, 539] [95] . К слову сказать, «чертов конь» (vélnio arklys) в литовском языке является метафорой стрекозы (laumžirgis – букв. ‘конь Лауме’) [LKŽ I, 307]. Однако наряду с этим Perkūno žirgylis (букв. ‘конь Перкунаса’) – ‘кузнечик’ [LKŽ XX, 718], Perkūno arklys (букв. ‘лошадь Перкунаса’) – ‘стрекоза’ [LKŽ IX, 834]. Примечательно, что среди названий стрекозы есть и метафоры быка, ср.: jautelis (букв. ‘бычок’) [LKŽ IV, 322]. Ср. в связи с этим и такие названия насекомых, как Dievo veršis (букв. ‘божий теленок’) ‘жужелица’ [LKŽ XVIII, 871]; jaučiùkas (букв. ‘бычок’) ‘долгоносик (Calandra granaria)’ [LKŽ IV, 295]. [96]

К этому же образу летающего насекомого-животного, несомненно, примыкает и мифологема божьей коровки, описанная в контексте основного мифа (небесной свадьбы) В.Н. Топоровым [см.: Топоров 1981] и в фольклорных реминисценциях, отражающихся в литовской поэзии [см.: Михайлов, Цивьян] (ср. в связи с сюжетом небесной свадьбы процитированную выше дайну о женихах Солнца, приехавших на конях Ветра). Что касается мотива «бурых коровок», летящих по небу у С. Гяды, стоит вспомнить египетский миф, в котором «солнечный бог Ра поднимается из океана на небесной корове…, которая встала из воды (где ее двойником была „великая корова в воде“ Метуэр, известная уже в III тыс. до н. э.) и превратилась в неб о». Также «небесной коров о й, родившей солнце, считалась Хатор, нередко выступающая в функции богини плодородия. В индийской мифологии корова Камадхену, исполняющая любые желания, появилась из о к е а н а при его пахтанье» [МНМ II, 5]. Как мы видим, здесь корова объединяет две стихии – небо и воду, являясь их олицетворением. Коровы, как и кони, отождествлялись со всеми атмосферными явлениями: облаками, громом, светилами. Атмосферные осадки – молоко небесных коров (облаков), которых доит Индра в Ригведе. Подобные представления находим и у славян: «болгарское предание приписывает ведьмам доение л у н ы, которая обращается в к о р о в у; из этого молока они приготовляют чародейное масло; когда ведьмы отнимают у луны все молоко, весь свет (задаивают ее), тогда бывает лунное затмение» [Афанасьев 1996, 192]. Ср. в связи с этим одно из значений лит. mìlžti (букв. ‘доить’) ‘хмуриться, становится пасмурным, покрываться тучами (о небе перед дождем, бурей)’; užmìlžti (букв. ‘задоить’) ‘затуманиться, покрыться тучами’ [LKŽ VIII, 204].