Лидия Либединская - Зеленая лампа (сборник) Страница 33

Синие сумерки спускались на притаившийся, без единого огня, город. Колкие льдинки звонко ломались и хрустели под ногами. В холодном и высоком небе безмолвные аэростаты несли над Москвой караульную службу.

Он сам открыл мне дверь. Выцветшая маскировочная штора поползла по стеклу, закрывая огромное, во всю стену, окно.

– Это тебе нужна рекомендация в Литературный институт?

– Да.

(В 1942 году было напечатано в газетах несколько моих стихотворений, и я решила сдать досрочно экзамены в Историко-архивном и поступить в Литературный институт.)

Он взял у меня из рук тетрадку и, прочитав фамилию, написанную на обложке: «Л. Толстая», улыбнулся:

– Льва Толстая? Заходи, старуха…

Мне было тогда двадцать лет, и я очень обиделась.

– А вы комсомолец? – спросила я в ответ.

– Что ты, дурочка, я уже старый политкаторжанин.

И сразу стало легко.

Я читала ему свои стихи, а когда он написал мне рекомендацию, попросила:

– Михаил Аркадьевич, прочтите, пожалуйста, «Гренаду»…

– А «Слово о полку Игореве» не хочешь?

Он провожал меня по звонким пустым улицам, через гулкие мосты, на Полянку. И читал написанные утром строфы из поэмы «Лиза Чайкина». ЦК комсомола вызвал его с фронта, чтобы он написал эту поэму.

С тех пор до его отъезда на фронт мы встречались почти ежедневно. Он был тогда молод, подвижен и легок. И любил ходить. Мы ходили по Ленинградскому шоссе, далеко за метро «Сокол», иногда добирались до Химок, сидели на ступеньках пустого, заколоченного речного вокзала. Садилось солнце, вспыхивали лихорадочным светом окна домов, обращенные на запад, золотилась пыль. Дворников в Москве в те годы было мало.

Иногда в наших прогулках принимал участие Иосиф Уткин.

– Поэт – это тот, кому ничего не надо и у кого ничего нельзя отнять, – сказал однажды Уткин.

В те годы продукты давали по карточкам, а на рынке была страшная дороговизна. Не подорожали только цветы. Когда мне выплатили первый гонорар за мои стихи – двести пятьдесят рублей, – я не знала, на что их истратить. И купила на рынке две огромные корзины ландышей. Я принесла ландыши в подарок Светлову. Он удивился:

– Зачем ты это сделала? Теперь в комнате пахнет, как в церкви. А я грешник. Молиться не умею.

И подарил мне огромный голубой и очень твердый кусок колотого сахара. Я долго с хрустом и наслаждением грызла его (по тем временам это было неслыханное лакомство). Светлов посмотрел на меня немного сбоку и сказал ласково:

– Язычница…

Показываю Светлову номер газеты «Вечерняя Москва», где опубликованы мои стихи. Он внимательно читает и, почти не задумываясь, говорит:

Теперь мне спасения нет!

Страницы «Вечерки» листая,

Я весь похудел, как поэт,

Когда появилась Толстая.

В июне он уехал на фронт, и мы переписывались. Я бережно храню грубые фронтовые конверты с письмами Светлова:

«У меня ничего нового. Хорошие стихи не пишутся пока. Забавный случай. Недалеко от передовых я читал бойцам стихи. В это время на нас пикировали три бомбардировщика. Все легли. Я продолжал читать стихи. Самолеты сбросили бомбы, не долетев до нас. Ты сама понимаешь, что аудитория не очень внимательно слушала меня».

«У меня ничего нового. Часто бываю на передовых. Вижу много интересного. Когда приеду, расскажу. А ты пиши пока что-нибудь высокохудожественное, и я по приезде прочту. Не огорчайся, если в твоем вузе нет ни одного Данте. Я знаю еще несколько таких вузов…»

«Вчера мне исполнилось сорок лет. Я мертвый Пушкин, мертвый Лермонтов и бешено догоняю Тютчева».

Прошло двадцать лет – целая жизнь! – и снова мы стали видеться почти ежедневно. Это были удивительные разговоры о жизни, о литературе, об искусстве, о человеческих отношениях. Порою мысли, которые высказывал в этих разговорах Светлов, настолько поражали меня, что я тут же, по горячему следу записывала их.

Привожу некоторые из этих записей.

…Мне хочется выдумывать. Но выдумывать не как фокусник, а выдумывать то, что есть на самом деле. Мне хочется выдумывать сливочное масло, и я очень жалею, что оно уже есть. Мне хочется выдумать такое домоуправление, которое не мешает жить жильцам.

Что такое искусство? Искусство – это соединять несоединимое. Я лично не в силах сделать это сам. Но ведь существует дорого стоящий партии, правительству Союз советских писателей. Членов этого Союза я люблю. Но иногда они так тесно толпятся, что мне, любящему их, приходится идти по обочине. – Идите, милые, идите по главной дороге, а я пойду по тропинке, но это будет моя, мною протоптанная тропинка!

Бывают не только толстые и тонкие люди. Бывают люди среднего веса. Людям среднего веса хочется быть одинаковыми по отношению к добру и злу. Они готовы разделить с человеком подушку во время сна. Но на собрании они поддерживают резолюцию, осуждающую человека, спящего с ними на одной подушке. Страшные люди!

Как бы ни был ясен небосвод, дожди будут. И мое самое главное желание, чтобы и ты, и все люди на земле были счастливы даже во время дождей. Не было бы дождей, не было бы радуги. Самая большая беда для хорошего художника, когда ему приходится рисовать радугу во время дождя. Это вымышленная радуга.

Ты рисуй радугу, только когда ее видишь. Ты даже выдумывай радугу, если ее нет на свете. Но помни, радуга может стать назойливой, и тогда выдумывай дождь. А если нет ни радуги, ни дождя, выдумывай…

И золотые зубы выпадают.

Мещанство – это облачко, возомнившее себя тучей. А в чем трагедия тучи? В том, что она с детства хотела быть облаком.

Заря была похожа на русскую печь, в которой пекутся булки для ангелов.

В искусстве обязательно должен наступить тот момент, когда золото начинает серебриться, и тогда оно становится еще дороже.

И часы, разведя руками,

Показали четверть десятого…

Такие пустяки – друзей потешить,

Заплаканную женщину утешить,

И никаких тебе других задач.

Я долго думал: в чем моя задача?

Вот я живу и никогда не плачу —

Какое это горе для меня!

Всем кажется, что счастье вот-вот-вот!

А человек не двести лет живет!

Тени были высокие, выше яблонь, и они думали, что они приносят плоды.

Моему честолюбию место

Быть на встрече грядущего дня,

Симфонические оркестры

В коммунизме заменят меня.

Будут жизни моей описания

Не как правила правописания.

Ночью меня будит телефонный звонок.

– Послушай, старуха, я придумал первую строчку:

Я взял и умер. Чем бы мне заняться?

– А дальше? – спрашиваю я.

– Дальше? Не знаю. Впрочем, погоди… Понимаешь, я оказался на старом кладбище, рядом с декабристами – Рылеев, Каховский, Пестель… Я решил перестукиваться с соседними могилами. И вдруг я услышал, что на кладбище давно идет перестук, как в Петропавловской крепости. Потому что революционеры не умирают. Для революционера могила – это одиночка. А вот и последняя строка:

Я перестукиваюсь, значит, я живу!

– Я опять тебя разбудил? Ну ничего, в жизни наступают такие ночи, когда тебя никто не будит, и, поверь мне, это очень грустно. Поэтому не сердись и слушай.

Старику большевику Бог выдал куски заката. Большевик-отшельник, который жил на высокой-высокой горе, близко к Богу, кидал эти куски людям. И потом он потребовал у Бога куски зари.

«А мне не все ли равно, – сказал Бог, – возьми зарю!»

И выдал старому большевику-отшельнику целый рулон зари.

Людям раздавали куски зари и куски заката, но очереди не было. Старому большевику стало очень грустно: люди привыкли стоять в очереди за хлебом, за мясом и не хотели стоять в очереди за зарей или закатом.

Вот в чем печаль нашего существования.

Встречаю Светлова в издательстве «Советский писатель», и, пока мы спускаемся по бесконечной скучной лестнице с десятого этажа, он рассказывает:

«Идет старик. Навстречу ему девочка, полная мечтаний, сказки.

– Слушай, старик, ты когда-нибудь был мальчиком?

– Не помню, – угрюмо ответил старик.

– А ты помнишь девочку, которую ты любил?

– Давно это было…

– Куда ты идешь?

В конце пятидесятых годов Светлов задумал написать сказки. В прозе. Они должны были называться «Повзрослевшие сказки». Замысел очень увлекал Светлова, он часто и много рассказывал о нем друзьям. Весной 1961 года, находясь в Ялте, он написал «Пролог» и, первую из десяти, сказку про Девочку-копеечку. И «Пролог», и сказка были напечатаны на машинке в одном экземпляре. Светлов носил их в кармане пиджака, охотно читая друзьям. Несколько раз я просила его разрешить мне перепечатать эти сказки, чтобы иметь хотя бы еще один экземпляр. Но он только отмахивался:

– Вот напишу все десять – тогда печатай себе на здоровье!