Абрам Рейтблат - Писать поперек. Статьи по биографике, социологии и истории литературы Страница 39

Ha материале конфликта по поводу открытия обсуждаются еще две важные для НФ 20-х гг. проблемы – стремление к неограниченной власти и ответственность ученого за свое открытие (или, шире, ответственность творца за результаты своей деятельности). Обе они рассматриваются обычно на западном материале. В 1920-е гг. актуализируется известный по книгам Ж. Верна и Г. Уэллса образ изобретателя, стремящегося к абсолютному господству. В «Гиперболоиде инженера Гарина» Гарин хочет добиться власти над миром, используя смертоносное оружие (лучи). В «Машине ужаса» В. Орловского один из героев, американский миллионер и ученый, для достижения аналогичной цели также использует лучи, причем двоякого рода (обеспечивающие контроль над психикой и позволяющие взрывать нужные объекты). Типичны для этой разновидности фантастики романы А. Беляева. В романе Беляева, который так и называется «Властелин мира» (1929), речь идет о немецком исследователе, который создал устройство, позволяющее навязывать свою волю другим людям. Стремясь получить власть над миром, он использует его для обогащения, не останавливаясь перед убийствами. В другом романе А. Беляева, «Продавец воздуха» (1929), аналогичный персонаж, англичанин, создает устройство для сжижения воздуха. Его использование грозит нехваткой воздуха (герой хочет «закрепостить рабочий класс, предоставляя возможность работать за право дышать»), однако советским людям удается справиться с властолюбцем.

Если описанные варианты пореволюционной НФ в абсолютном большинстве случаев не принадлежали к «высокой» словесности, проблемной и спорной для литературного сообщества тех лет, то редкие тогдашние образцы антиутопической фантастики и дистопии были открыто полемичны в плане мировоззренческом и отмечены риском личного поиска в аспекте поэтики. Они составляли значимые литературно-общественные события того времени, хотя – и это вторая примечательная их характеристика – в большинстве своем не получили пути к публике, на долгое время оставшись неопубликованными. Такова судьба книг Е. Замятина, М. Булгакова, А. Платонова, лишь в период перестройки ставших доступными широкому отечественному читателю.

«Первая и во многих отношениях поныне лучшая из великих дистопий»264, роман Е. Замятина «Мы» (1920) переворачивает ценностную пирамиду политических и технических утопий своего времени, демистифицируя среди прочего идеологию Пролеткульта и организационные проекты А. Гастева. Если в НФ-романе индивидуальная воля выступает, как правило, угрозой социальному порядку, разрушительной силой, окрашенной в инфернальные тона (демонизация образов властителя, ученого, любого «чужака» или маргинала), то в замятинском мире именно «всемогущее государство стирает любые проявления индивидуализма»265, угрожает любому отдельному человеческому существованию, ищущему возможности отстоять хотя бы минимум свободы. Сюжет «Мы» разворачивается как трудный опыт «распрограммирования дистопического героя»266. Отрывочность повествования символизирует последовательную дезинтеграцию личности, отождествленной с государством (не случайно роман-дневник начинается цитатой из правительственного воззвания). Попытка обретения себя заканчивается духовной гибелью – лишением способности воображения, что вновь символизировано цитатным возвращением государственной речи. «Вечный бунтовщик, экспериментатор и оппозиционер»267 Замятин показывает враждебность любых государственно-утопических проектов природе человека, стремится подорвать веру во всемогущество технического прогресса. Он рисует Единое Государство, где почти полностью подавляется личность («личное сознание – это только болезнь»), все существуют как винтики в общем механизме (имен нет, только «нумера»). Символом отсутствия личной жизни являются стеклянные стены квартир. Все сферы регламентированы: вместо любви – рационально распланированный секс, вместо творческой фантазии – догмы единственно правильного учения.

Так и не опубликованный в СССР роман Замятина был тем не менее широко известен по авторским читкам, а также по зарубежным изданиям. Книги М. Козакова и Я. Ларри явно писались в ответ на роман Замятина: они не только полемизируют с ним по содержанию, но и прямо называют свой адресат в тексте.

«Несовпадение идеи и действительности»268 порождает фантасмагорический антимир реализуемой утопии в прозе А. Платонова – романе «Чевенгур», повестях «Котлован» и «Ювенильное море», рассказе «Усомнившийся Макар» и др. Строят этот новый мир «безымянные прочие, живущие без всякого значения <…> имеющие лишь непроизвольно выросшее тело и чужие всем»269, под предводительством «рыцарей революции», таких же людей без пространства и времени, вырванных из привычных социальных гнезд и живущих воображением «не здесь и не сейчас». Движимые стихийными идеями полного и окончательного равенства, они видят лишь обузу прошлого во всем, что так или иначе воплощает смысл, содержа в себе тем самым ту или иную традицию как формулу социального отношения и опосредуя это отношение. Понимая все, кроме единого и общего мира прямых социальных связей с себе подобными, как средство угнетения, они остаются как вне природы, которую планируют целиком преобразить, так и культуры в ее основополагающих слоях – прежде всего языка («Формулируй!» – взывает один из героев «Чевенгура» к своему готовому на лозунговые клише помощнику). Построенный ими всеобщий дом представляет собой казарму, управляемую государственными «заменителями» («Город Градов»).

Своеобразным вариантом дистопии (на локальном материале) является,, по выражению Е. Замятина, «фантастика, врастающая корнями в быт», повестей М. Булгакова. В «Роковых яйцах» попытка использовать техническое изобретение для усовершенствования жизни (спасительное средство иронически снижено здесь до ускорителя куриного роста) ведет к катастрофическим социальным последствиям. В «Собачьем сердце» лабораторный эксперимент по хирургическому очеловечению порождает человекоподобное существо, чьи собачьи поползновения узакониваются фразеологией газетных передовиц.

Фактически в широкой печати (кроме отдельных вещей упомянутых крупных писателей) появились лишь несколько полемических дистопий. Одной из них был роман Тео Эли (Ф.Н. Ильина) «Долина новой жизни» (М., 1928, написан в 1922-м, в полном виде – со второй частью – опубликован в 1967 г.). Автор изображает попытку пересоздать человечество, принеся ему равенство, братство и счастье. Правда, инициатором ее является капиталист-миллиардер, но он «с ранней молодости бредил о пересоздании мира, о необходимости перестроить человека» (с. 114). Средством для достижения этой цели становится искусственное оплодотворение, выращивание людей искусственным путем, целенаправленное обучение и воспитание. Работа в этом направлении приводит к созданию на Памире тоталитарного государства, построенного на жестком контроле за его членами (везде стоят подслушивающие устройства, улавливающие волны мыслей, в результате у жителей «в голове идет двойной ряд мыслей, один для себя, другой – для посторонних» (с. 70)), психическом воздействии на их сознание с помощью специальных устройств. Все «живут ради единой цепи – совершенствования каждого отдельного звена человеческой цепи и совершенствования ее в целом» (с. 257), ради этого ведутся эксперименты, в том числе и над живыми людьми. Высшим авторитетом пользуется наука, а искусство вообще отсутствует. «Общее воспитание, машинное образование, машинное мышление» (с. 356) приводят к тому, что в стране нет талантов, самостоятельных деятелей, все только исполняют волю главы государства, «все думают, как он хочет, и все делают, что он пожелает» (с. 356).

Другой дистопией 20-х гг. можно считать роман А. Адалис и И. Сергеева «Абджéд Хевéз Хютти» (М.; Л., 1927), где изображено замкнутое высокогорное (на границе Средней Азии и Индии) государство с высокоразвитой техникой (на 10—15 лет опережающей технику западных стран) и политическим строем, представляющим собой «конец перехода к раскрепощению личности» (с. 141). Однако в результате оказывается, что за впечатляющей внешностью скрывается неожиданное содержание – это «республика прокаженных», собравшихся сюда из разных мест. Она «не имеет экономического смысла: правительство без народа, производство без труда, труд без производства, промышленность без вывоза, любовь без воспоминаний» (с. 146). В этой стране больные люди (и физически, и духовно – их мучает собственная неполноценность) ведут призрачное существование, их социальность (социальная организация) основывается на асоциальности – изолированности от всего остального мира.