Образ Беатриче - Чарльз Уолтер Уильямс Страница 40

следует считать человека, отдающего себе отчет в своих действиях; он принял Церковь, но в то же время предпочел собственное суждение суду Церкви. Это кажется невозможным, но может произойти с каждым из нас в зависимости от нашего поведения. Можно сказать, что несдержанность сегодня оправдывает себя, а непоследовательность укоренилась в умах. Но во времена Данте еретиком считался человек, целостность духа которого распалась; он оправдывал собственные ошибки и злобу не только для себя, но стремился распространить свои заблуждения. Голова Медузы упоминается здесь как символ окаменевших ошибок. Ересиархи и «их присные, всех толков; глубь земли // они устлали толпами густыми». Почему их так много? От одного вида этого множества наступает конец псевдоромантизму. Любая доктрина может быть опасна, если нет свободного разумного ее обсуждения, символом которого является Город.

Главный грешник, с которым Данте говорит здесь, это Фарината, флорентиец, эпикуреец и враг партии Данте во Флоренции. С нашими современными взглядами на партийную политику, в худшем случае, или с нашими английскими взглядами на партийную политику, в лучшем случае, нам трудно вспомнить, что Данте считал своих политических противников неправыми как с метафизической, так и с моральной точки зрения. Его сознание было настолько проникнуто средневековыми взглядами (которые он, конечно, не считал средневековыми, наоборот, он считал их передовыми), что он ставил правильность взглядов выше свободомыслия. Сегодня мы полагаем, что человеку лучше думать своей головой, даже если при этом он думает неправильно. Впрочем, не об этом речь. Фарината в огненной гробнице потому, что думал неправильно и при этом настаивал на своей правоте. Но с поэтической позиции нельзя не отметить его величие — гордость питает его высокомерие и смелость. Даже в аду он горько иронизирует над своими соотечественниками, не сумевшими удержать власть. Но хотя в его поведении в аду действительно усматривается некоторое величие, однако ничего великого нет в том, чтобы отправиться в ад. Его темная гордость достаточно далека от счастья святой Фортуны.

Сегодня примеров такого адского высокомерия, как у Фарината, немного, но качество это рождено упрямством, а с этим во все времена проблем не было. Именно упрямство питает несдержанность, и так было всегда. В этом есть признак той самой отнюдь не небесной вечности, о которой говорила Франческа: «этот плен ты видишь нерушимым».

Когда Данте недоумевает, почему Фарината, предсказавший его изгнание, не знает о настоящем, он получает ответ:

Нам только даль отчетливо видна, —

Он отвечал, — как дальнозорким людям;

Лишь эта ясность нам Вождем дана.

Что близится, что есть, мы этим трудим

Наш ум напрасно; по чужим вестям

О вашем смертном бытии мы судим,

Поэтому, — как ты поймешь и сам, —

Едва замкнется дверь времен грядущих,

Умрет все знанье, свойственное нам.

(Ад, Х, 100–108)

Когда земное время прекратится, нечего будет знать. «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится»[96]. Любовь уже потерпела неудачу; наверное, недалеко то время, когда и пророчества, и языки, и знания тоже прекратятся.

После встречи с Фаринатой поэты спускаются в следующие, более глубокие круги ада. Их путь идет по кругу, где томятся насильники. Еще ниже обретаются мошенники, ниже — предатели. Вергилий объясняет:

Обман и сила — вот орудья злых.

Обман, порок лишь человеку сродный,

Гнусней Творцу; он заполняет дно

И пыткою казнится безысходной.

Насилье в первый круг заключено,

Который на три пояса дробится,

Затем, что видом тройственно оно.

Творцу, себе и ближнему чинится

Насилье, им самим и их вещам,

Как ты, внимая, можешь убедиться.

(Ад, XI, 24–33)

Насилие карается менее, поскольку человек здесь мало отличается от животного и его грех недалек от насилия хищников. Мошенничество хуже, потому что оно рационально и влечет, соответственно, более тяжкое наказание. Жестокие сродни льву перед вратами, мошенники и озлобленные больше похожи на Волчицу. Прогресс есть даже здесь. Мы иногда бываем жестоки; Беатриче и Данте способны на ненависть, они даже могут стремиться к собственной выгоде, но не с помощью насилия, поскольку опасаются прибегать к нему. Это хорошо видно на образе Города. В наших городах, контролируемых полицией, к насилию прибегать опасно, а потому жадные или злые из нас обращаются не к такому явному способу, как насилие, а к обману, сознательному или бессознательному. Если это в наших интересах, мы не откажемся и от ереси, при этом будем настаивать на своих заблуждениях — «глубь земли // они устлали толпами густыми». Обманов у нас хватает. Мы ежедневно пишем и читаем ложь. Папы, которых осуждал Данте, часто, подобно Паоло, предавались сладострастию в своих проповедях, дискуссиях и богословских трудах, утверждая, что это на благо Церкви. Иногда и Беатриче указывает Данте на то, что он из благих побуждений идет на обман, воздавая ей чрезмерные хвалы, а большая лесть небезопасна.

Поэты переходят «поток кровавый», варящий заживо «тех, кто насилье ближнему принес». Затем минуют лес самоубийц, где гарпии охотятся на тех, кто впустую растратил свое главное имущество — жизнь, и теперь превращены в деревья, чувствительные к любому прикосновению. Разумеется, в ходе поэмы мы знакомимся с общими суждениями Данте об иерархии греха. Вы можете сколько угодно считать одно хуже другого, но в пространстве поэмы дискуссиям уже нет места, иначе вы перестанете воспринимать написанное как поэтическое произведение. Скорее мы можем соглашаться или не соглашаться с назначенным наказанием, да и то больше эмоционально, как, например, при известии, что дьяволы все-таки с перерывами избивают соблазнителей женщин, или о том, что еще ниже льстецы погружены в человеческие экскременты. Несомненно, это отвратительно, но все же не настолько болезненно? Фрагменты мучений не дают никакого представления о сущности пытки, которая длится вечно. Бесконечность мучений уравнивает их различие. Степень исчезает в бесконечной продолжительности. Можно предположить, что поэт намеренно говорит о телесных страданиях, имея в виду страдания душевные, и все это мы переживаем в нашей здешней жизни, хотя в поэме описаны события, происходящие в ином измерении, а факты земной жизни даны в их гиперболизированном виде. Мы словно рассматриваем нашу жизнь через закопченное стекло. Можно сказать, что Данте думал о физическом аде, и это, несомненно, так, но он также думал о духовных