Нина Эптон - Любовь и французы Страница 46

Женщины, которым посчастливилось получить хорошее образование благодаря их собственным усилиям, такие как Мадлен де Скюдери, мадам де Сабле и мадам де Лафайет, или под просвещенным руководством своих отцов — Жильберта Паскаль, Анна Лефевр и Нинон де Ланкло, стали цельными и интересными личностями, способными оказывать влияние на идеи и стиль своей эпохи, но они составляли весьма незначительное меньшинство. Большинство мужчин не хотели, чтобы женщины учились чему-либо еще, кроме чтения, письма и счета. Фенелон{137} и сеньор де Гренайль составляли исключение, особенно последний, желавший, чтобы девочек обучали политике и астрономии, «чтобы отвлечь их мысли от мушек и высоких каблуков».

Новая картезианская философия, тем не менее, поощряла феминизм. Пулен де ла Баррэ в 1673 году написал Трактат о равенстве полов, а Сент-Габриэль рисовал идиллическую картину счастья, которое воцарится в мире, если им станут управлять женщины, настаивая на том, что только ревность побудила мужчин держать женщин в невежестве.

Лабрюйер в мягкой форме выражал свое несогласие с его утверждением. «Если женщины необразованны,— восклицал он,— то чем же виноваты мужчины? Разве закон когда-либо запрещал женщинам открывать глаза на что-то новое, читать и вспоминать то, что они прочитали? Разве не сами женщины приобрели привычку к незнанию — оттого что они ленивы, слишком заняты модой, неумны, недостаточно любознательны е/ cetera, но мужчины, которым доставляют наслаждение женщины, превосходящие их с многих точек зрения, вряд ли были бы рады, если бы дамы вдобавок превзошли их по части образования».

Большинству мужчин хотелось на досуге развлечься с милыми игрушками; им не нужны были умные игрушки, которые поставили бы под сомнение их право повелевать.

В образах дерзких, скептически настроенных героев и героинь Реньяра, Данкура, и Лесажа{138}, которые к концу века были чрезвычайно популярны, отражалась преобладавшая в душах людей чувственная пустота. «То, что во Франции зовут любовью,— грустно писал Сент-Эвремон{139},— есть всего-навсего любовная болтовня, смешанная с честолюбием и галантными мелочами». Тем самым он указывает на ту черту, которая на протяжении всей истории любви французов была присуща их национальному характеру: слишком большое значение придавалось словесному выражению любовных чувств, в сочетании с бытующим среди мужчин убеждением, что любую женщину рано или поздно можно завоевать лестью, примененной в нужных дозах.

Разумеется, многие француженки и в самом деле слишком легко поддавались власти приятных образов и речей, будучи глубоко тщеславными и кокетливыми. Они часами вертелись перед зеркалом, примеряя новые, все более соблазнительные выражения лица и жесты. В начале восемнадцатого века Мариво{140} подглядел, как его возлюбленная отрабатывала «личики», которые назавтра готовилась строить, флиртуя с ним. Мариво порвал с ней, однако это открытие обернулось благом для последующих поколений: писатель воспользовался им для создания неповторимых ролей и ремарок, касавшихся кокеток.

Современницы внушали отвращение мадам де Ментенон, которая в письмах к принцессе Дезурсэн называет их «бесстыдными, праздными, жадными и неотесанными». Они пили, нюхали табак и были почти столь же невыносимы, как мужчины, «деспотичные, желавшие наслаждения и свободы». Автор приведенного ниже анонимного послания, написанного из Парижа к другу в провинцию, подтверждает этот взгляд: «Женщины, кажется, забыли, что они принадлежат к другому полу, нежели мужчины, судя по их излишней фамильярности и тому, как они нам подражают. С такой женщиной живешь, как с приятелем. На пикниках, за игорным столом, в Опере они сами платят за себя, как мужчины, и обижаются, если кавалер предложит заплатить за них. Дуэньи отменены. Кавалер гуляет с дамой tete-a-tete[164], а горничных заменили лакеи — самые писаные красавцы, каких только можно найти. Женщины не меньше нашего пьют и нюхают так же много табака, даже на людях... В карты играют все... Подобная распущенность просто обязана порождать любовные интриги, каких наши бабушки и во сне не видели» (в восемнадцатом веке так оно и было).

В последний год семнадцатого столетия герцогиня Орлеанская, мать будущего регента, замечала в своих Мемуарах: «Если бы королю пришло в голову покарать всех, кто предается самым отвратительным порокам, у него не оказалось бы ни принцев, ни слуг, ни дворян, а в королевстве не осталось бы ни одной семьи, не надевшей траура». Ее собственный сын, которого она в конце концов уже не могла контролировать, был типичным представителем своего времени. «Господи, наставь его на путь истинный!» — набожно восклицала герцогиня. Но тот был неисправим. Французскому обществу предстояло еще долго страдать от заражения крови, поразившего его сердце.

Глава 6. Этюд к контрастных тонах

Картина семнадцатого столетия, даже в духе импрессионизма, не будет полной без упоминания о возрождении религии, имевшем место в первой половине века. В этот период были основаны новые ордена: сестер милосердия, ораторианцев, визитандинок. Произошло множество замечательных, искренних обращений к религии — например, мадам де Тианж («Со времени ее обращения,— писала мадам де Севинье,—она больше не носит красного и закрывает грудь. В этом виде вы бы, наверное, ее не узнали»), Анны де Гонзага, мадам де ла Сабльер, Луизы де Лавальер, Паскаля, Расина, принца Конти.

Родились дворянин Франсуа де Саль и мещанин Венсан де Поль, ставшие великими святыми. На протяжении столетия на церковной кафедре сменяли друг друга Боссюэ, Бурдалу и Мас-сильон — три великих проповедника. Понемногу люди стали больше задумываться о ближних: проститутках, заключенных, сиротах, подкидышах... Следствием этого была совместная работа мужчин и женщин, духовное общение вне сферы плотских любовных отношений, такие люди посвящали жизнь внешней «третьей силе» или делу: Богу, общественному благополучию или тому и другому вместе. Это были мистические отношения, они связали святого Франциска Салеского и святую Жанну де Шанталь (после поис-тине героического периода, который превосходил все ситуации, вымышленные Корнелем; рассказ о них читается, как воплощенная история Абеляра и Элоизы).

Задолго до того как эта встреча произошла в действительности, Жанна де Шанталь (бабушка мадам де Севинье) и Франсуа де Саль увидели друг друга во сне. В 1604 году вдова hour-geoise приняла приглашение своего брата, архиепископа Буржского, послушать в Дижоне великопостные проповеди успевшего к тому времени прославиться епископа Женевского. Ее будто громом поразило, когда она, подняв глаза на кафедру, остановила взор на лице и фигуре священника (это был тот, кто явился ей во сне),— с тех пор он стал главным в ее жизни.

После первых проповедей Франсуа также почувствовал присутствие Жанны и узнал ту, что явилась ему во сне и которой суждено было стать его соратницей,— святой и основательницей ордена визитандинок. Франсуа узнал, что эта дама — сестра архиепископа, и вскоре сделал так, чтобы они встретились. По-видимому, Франсуа с самого начала ясно ощущал присутствие некой тайны в его отношениях с Жанной: «Мне кажется,— писал он,— что Господь уготовил меня Вам — с каждым часом я все более в этом убеждаюсь. Вот все, что я могу Вам сейчас сказать». Неделю спустя он добавил: «Чем больше разделяющее нас расстояние, тем сильнее я ощущаю связь между нами».

Когда Жанна в конце концов приняла его в качестве своего духовника, он дал ей бумагу, на которой значилось: «Во имя Господа, я беру на себя духовное руководство Вами и буду осуществлять его со всей заботой и преданностью, на которые я способен без ущерба для моего нынешнего положения и обязанностей».

Однако он настаивал на исполнении заповеди, воистину достойной пера Корнеля: «Вы должны быть такой же храброй, как мужчина, в Вас больше не должно быть ничего женского». Они придавали друг другу силы, и, как пишет Е. К. Сандерс в биографии святой Шанталь, «стремление ее души к небесам пробудило в нем способности, дотоле дремавшие, и он начал делать стремительные успехи, как только его дух и разум вступили в свободный союз с родственной душой, которую для него предназначил Господь»{141}.

«В конце концов,— писал он,— мы оба целиком, безраздельно, безоглядно, принадлежим Господу и не желаем ничего, кроме позволения принадлежать Ему. Если в наших сердцах окажется хоть одна ниточка любви, не связанная с Ним и не принадлежащая Ему, мы должны немедленно вырвать ее оттуда. Поэтому да пребудет с нами покой».

Но пришло время, когда Франсуа почувствовал, что Жанна стала слишком зависеть от него, настолько, что он не должен был более руководить ее работой и духовным развитием. Возможно, он опасался, как бы его привязанность к ней не превратилась в обычную слабость вместо того, чтобы быть источником силы. Их отношения достигли высшей точки, исполнив свое особое предназначение.