Жан-Поль Креспель - Повседневная жизнь импрессионистов. 1863-1883 Страница 49

Жан Батист Фор любил живопись, как любят цыплят: это был типичный коллекционер-спекулянт. И он имел верный глаз! Но самое невероятное, что сын сапожника, сделавший карьеру суперзвезды Гранд-опера, увлекся коллекционированием в одиннадцать лет. В то время как его сверстники играли в прятки и чехарду, Фор рылся в лавках старьевщиков в поисках рисунков и гравюр, приобретая хорошие вещи за несколько су.

Вначале увлекшись опереттой, он вскоре перешел в Оперу, где спел Гамлета в опере Амбруаза Тома и с огромным успехом исполнил партию Мефистофеля в «Фаусте» Гуно, получив астрономические гонорары — только в Опере его ежегодный доход составлял около 100 тысяч франков золотом. На эти деньги он стал жадно приобретать работы художников барбизонской школы, Коро и Делакруа, и сумел завладеть шедевром последнего — «Охотой на львов». В 1873 году Фор решил, что пришло время получать барыши, и отправил всю собранную им коллекцию на распродажу. Выручив от распродажи примерно 515 тысяч франков, Фор по совету Дюран-Рюэля, с которым сошелся во время эмиграции в Лондоне, начал покупать работы импрессионистов, отдавая предпочтение полотнам Мане и Дега. Всем была памятна его размолвка с первым из них: Фору показалось, что его портрет в роли Гамлета, написанный Мане, не передает его артистического обаяния, и он обратился к Болдини, чтобы тот запечатлел для потомков его гениальный облик В отношениях с Дега в течение десяти лет за стычками следовали примирения. Правда, Дега постоянно метал в него отравленные стрелы своего сарказма. Однажды вечером, как раз в тот момент, когда в ложе Фора после «Фауста» не смолкали восклицания: «Восхитительный, величественный, неповторимый!» — Дега из глубины ложи негромко заметил: «И такой заурядный!» Певец расслышал эти слова. «Вы мне заплатите за это, мой милый», — прорычал он.

И точно, едва только Дега не выполнил условия договора, гласившего, что художник должен взамен купленной Фором серии живописных набросков вернуть четыре «законченных» полотна, Фор немедля подал на него в суд и выиграл процесс. Дега не слишком любил торговцев и коллекционеров за то, что они отнимали у него работы, и нередко устраивал подобные штуки: забирал проданные картины обратно (у Дюран-Рюэля, да и у других собирателей), под предлогом необходимости что-то подправить, а потом забывал их вернуть… Или еще такой прием: назначив цену, он спустя несколько часов удваивал ее в надежде, что покупатель откажется от приобретения работы и ему удастся не расставаться с ней. Все эти капризы и хитрости заставили Дюран-Рюэля воскликнуть после смерти художника: «Это был невыносимый человек! Уступая холст, он страстно желал, чтобы он не был продан, и не упускал возможности раскритиковать его… Когда он заходил в гости, нужно было держать ухо востро, чтобы он чего-нибудь не стащил». Один из собирателей, к кому Дега довольно часто захаживал, даже прикреплял картины цепью!

От жадности у Жана Батиста Фора не всегда хватало терпения выждать, чтобы продать повыгоднее. В 1878 году, решив повторить удачную сделку, как это было в случае с художниками барбизонской школы, он отправил на аукцион собранную им коллекцию полотен импрессионистов. Момент был выбран неудачно, экономический кризис еще свирепствовал вовсю, и Мане был вынужден сам выкупить две свои работы, в частности «Кружку пива», а Фор, через подставных лиц, забрал остальные. Но это не смутило торговца, и он продолжал покупать картины. Весьма разборчивому Фору не нравились работы ни Ренуара, ни Сезанна, ни Берты Моризо, за все время он ничего у них не приобрел. Но к сорока годам купил большинство работ Мане, за исключением «Олимпии» и «Бара в Фоли-Бержер». После его смерти в возрасте восьмидесяти четырех лет, несмотря на то что он к тому времени многое распродал, Фор оказался обладателем коллекции, состоявшей из 120 полотен импрессионистов, среди которых была двадцать одна работа Мане.

То, что Фор покупал, точно все рассчитав, оказалось не в его пользу, Моро-Нелатон[99] изображает его спекулянтом. А ведь это был просто деловой человек, который с первого же взгляда мог угадать талант художника, достоинства произведения и при всем том был способен на великодушные поступки. С некоторой выгодой для себя, но тем не менее… Именно он дал возможность Сислею провести четыре месяца в Лондоне, с тем чтобы последний мог осуществить свою мечту: сделать зарисовки городских кварталов и окрестностей английской столицы.

В конечном итоге Фор очень многое сделал для того, чтобы внушить публике почтение к импрессионистам, за что незлопамятные, как все творческие натуры, художники были ему весьма признательны.

Глава десятая

Время сбора урожая

В понедельник, 30 апреля 1883 года, когда приглашенные на вернисаж любовались работами Эннера, Каролюс-Дюрана и Рошгросса и обсуждали провал Жюля Лефевра, упустившего первую медаль, вдруг прошел слух: «Умер Мане».

Слух, леденящий сердце, быстро распространился по залам. Мане скончался утром. И все собравшиеся, эта толпа людей, ненавидевших художника, чинивших всевозможные препятствия его карьере и осыпавших его оскорблениями, испытали не столько потрясение, сколько ужас… Мало-помалу воцарилось молчание, кто-то из числа его знакомых снял шляпу…

Помпьеристы, критики и представители бомонда смутно ощущали приближение конца великой эпохи французского искусства, тесно связанного с уходом этого элегантного и легкомысленного художника, в течение целого двадцатилетия противостоявшего официальному искусству. Все уже привыкли обсуждать поступки этого великого провокатора, смеяться, восклицать, возмущаться, глядя на его полотна, написанные будто бы специально для того, чтобы позлить помпьеристов. И вдруг образовалась пустота, воцарилось молчание.

Тут сразу вспомнили, что вот уже около двух лет, несмотря на то что Мане не нужно было проходить просмотр в жюри, он не присылал в Салон своих картин. Только те, кто близко знал его, не удивлялись этому, им давно было известно, что Мане болен. Клод Моне и Писсарро в течение двух месяцев ежедневно посылали кого-нибудь справиться о состоянии его здоровья. Дега, в очередной раз поссорившийся с ним, также был в курсе того, как протекает болезнь.

Первые симптомы беды, которая свела Мане в могилу, проявились тремя годами раньше, зимой 1880 года. Сначала беспокоило нарушение кровообращения: отнималась левая нога. Близкие стали замечать, как он внезапно бросал кисть, прерывал начатую работу и, хромая, направлялся к стоявшей в мастерской софе. Часто он подолгу массировал больную ногу, чтобы восстановить кровообращение. Теперь ему приходилось больше отдыхать и проходить курсы водолечения в Бельвю, Версале, Рюэле; после периодов ремиссии боли возвращались. Врачи пытались приободрить его, но знали заранее, что болезнь неизлечима: это было поражение опорно-двигательного аппарата.

Мужественно, почти стоически Мане работал, едва ему позволяло его самочувствие; несмотря на то, что болезнь продолжала прогрессировать, в последние годы жизни он создал весьма значительные произведения: «У папаши Латюиля», портреты Антонена Пруста и Пертюизе, «Бал в Фоли-Бержер», последний шедевр, последний привет уходящей жизни… После его смерти остались письма Мане знакомым красавицам Еве Гонзалес и Изабелле Лемонье; трогательные, полные сдержанной нежности, в них сквозит ностальгия и печаль; он украшал эти письма акварельными эскизами, изображающими то сливу, то букет ирисов или расколотый миндаль, то клубнику… шедевры, созданные сердцем.

Перед смертью Мане посчастливилось достичь двух желанных целей своей жизни: он получил орден Почетного легиона и был награжден жюри Салона, что ставило его отныне вне конкурса. В обоих случаях все прошло не слишком гладко. Осенью 1881 года Гамбетта, председательствовавший в Совете министров, доверил портфель министра изящных искусств Антонену Прусту, который, предвидя, что его пребывание на этом посту будет недолговечным, не терял времени даром. Он представил Мане, своего друга по коллежу, к награждению орденом Почетного легиона, чтобы тот успел получить награду к ближайшему Новому году. Он не учел противодействия старых недругов художника, все еще обладавших властью. Когда документ подали на утверждение президенту Греви,[100] которого осаждали враги Мане, тот отказался его подписать. Понадобилось вмешательство самого Гамбетты, любившего Мане и дружившего с ним после знакомства у Шарпантье. «Господин президент, право раздавать награды и кресты принадлежит вашим министрам. Из почтения к вам мы просим вас подписать документ, но вы не имеете права оспаривать наш выбор», — резко поставил он президента на место.

Жюль Греви смирился и подписал. Долгожданная радость: наконец-то Мане стал кавалером ордена Почетного легиона! На награждение волей-неволей откликнулась пресса, комично выглядели поздравления Ньюверкерке, этого пережитка Второй империи, переданные через Эрнеста Шено, его бывшего секретаря. Почувствовав в них оттенок язвительности, Мане написал в ответ: «Передайте (Ньюверкерке), что я признателен ему за то, что он меня не забыл, но ведь он сам мог наградить меня. Тогда он обеспечил бы мое будущее, а теперь слишком поздно наверстывать упущенное за двадцать лет неудач».