Жан-Поль Креспель - Повседневная жизнь импрессионистов. 1863-1883 Страница 50

Перед смертью Мане посчастливилось достичь двух желанных целей своей жизни: он получил орден Почетного легиона и был награжден жюри Салона, что ставило его отныне вне конкурса. В обоих случаях все прошло не слишком гладко. Осенью 1881 года Гамбетта, председательствовавший в Совете министров, доверил портфель министра изящных искусств Антонену Прусту, который, предвидя, что его пребывание на этом посту будет недолговечным, не терял времени даром. Он представил Мане, своего друга по коллежу, к награждению орденом Почетного легиона, чтобы тот успел получить награду к ближайшему Новому году. Он не учел противодействия старых недругов художника, все еще обладавших властью. Когда документ подали на утверждение президенту Греви,[100] которого осаждали враги Мане, тот отказался его подписать. Понадобилось вмешательство самого Гамбетты, любившего Мане и дружившего с ним после знакомства у Шарпантье. «Господин президент, право раздавать награды и кресты принадлежит вашим министрам. Из почтения к вам мы просим вас подписать документ, но вы не имеете права оспаривать наш выбор», — резко поставил он президента на место.

Жюль Греви смирился и подписал. Долгожданная радость: наконец-то Мане стал кавалером ордена Почетного легиона! На награждение волей-неволей откликнулась пресса, комично выглядели поздравления Ньюверкерке, этого пережитка Второй империи, переданные через Эрнеста Шено, его бывшего секретаря. Почувствовав в них оттенок язвительности, Мане написал в ответ: «Передайте (Ньюверкерке), что я признателен ему за то, что он меня не забыл, но ведь он сам мог наградить меня. Тогда он обеспечил бы мое будущее, а теперь слишком поздно наверстывать упущенное за двадцать лет неудач».

На состоявшемся в том году Салоне жюри наконец отметило медалью картину Мане «Пертюизе — охотник на львов». Еще одна награда, вырванная почти насильно. Жерве и Гийме вынуждены были беспрестанно осаждать своих коллег, членов жюри, чтобы собрать семнадцать голосов, необходимых для получения этой скромной награды художнику, находившемуся к тому времени на смертном одре. Среди голосовавших лишь Каролюс-Дюран, единственный из «дорогих мэтров», мог оценить Мане по достоинству, так как подружился с ним еще в мастерской Кутюра.

Последние дни жизни Мане, тянувшиеся бесконечно, были чудовищны. В конце января он слег, в отчаянии разрезав ножом портрет «Амазонки», над которым работал в тот момент, готовясь к очередному Салону. Измученный художник уже не мог удерживать в руках кисть. Только однажды, почувствовав себя немного лучше, он с трудом сумел добраться до мастерской. 24 марта, вернувшись домой, он слег и уже не поднялся. Его левая нога почернела, страдания стали невыносимы, и ночью сын должен был отправиться на поиски лечащего врача. Тот констатировал, что парализованная нога полностью поражена гангреной. Несколько дней хирурги не решались ампутировать ногу. По старой дружбе к Мане зашел доктор Гаше и отговорил его от операции.

Наконец 1 апреля решились на хирургическое вмешательство. Гангрена так прогрессировала, что медлить было нельзя. Оперировали в чудовищных условиях. Как было принято в те времена в буржуазных кругах, больного оперировали дома, без каких бы то ни было антисептических предосторожностей; хирурги были в сюртуках, лишь прикрытых белыми фартуками (так и напрашивается сравнение с мясниками). Мане уложили на стол в гостиной, усыпили хлороформом и провели ампутацию, удалив ногу до колена.

Еще одна деталь, почти как в кукольном театре Гиньоля: уходя, хирурги забыли убрать отрезанную часть ноги, оставив ее за заслонкой в камине, где ее обнаружил Леон Коэлла, пытавшийся разжечь огонь!..

Мане умер не сразу; он пришел в себя и, несмотря на сильнейшие боли, — подобно большинству тех, кто подвергся ампутации, он жаловался на боли в ноге, которой уже не было, — смог принять некоторых близких друзей: Клода Моне, Берту Моризо, Шабрие, Малларме. С ними он вспоминал о годах борьбы и напоследок, сожалея о враждебности Кабанеля, заметил: «Он-то в добром здравии!..»

Двадцать девятого апреля у несчастного наступила агония, и он впал в кому. Мане умер 30-го утром на руках сына Леона, любимого, но не признанного им законным.

Эта страшная смерть, за приближением которой следили буквально все, вновь, в последний раз, объединила группу импрессионистов.

Третьего мая, провожая друга в последний путь на кладбище в Пасси, за его гробом шли бок о бок Клод Моне, Писсарро, Сезанн, Фантен-Латур, Золя, Антонен Пруст, Теодор Дюре, Филипп Бюрти и Берта Моризо. Не было Ренуара: он путешествовал по Италии. Дега решил не приезжать из соображений приличия, но узнав о смерти того, с кем так часто ссорился, вскрикнул, словно от боли: «Он был более значительной личностью, чем мы думали!»

Кто «мы»? Единственное число здесь было бы более уместным.

Пресса лила крокодиловы слезы: Мане умер, теперь можно было осыпать его цветами. Ужасный Альберт Вольф не лишил себя этого удовольствия, добавив все же в бочку меда ложку дегтя. «Ушел Эдуар Мане, одна из интереснейших творческих личностей нашего времени, — написал он в «Фигаро». — Несколько совершеннейших работ, написанных вне влияния революционных навязчивых идей, вышедших из-под пера истинного художника, останутся в истории. Мане не дано было при жизни увидеть свои произведения в Люксембургском дворце, будущее воздаст ему за обиду, поместив его «Пивную кружку» и «Ребенка со шпагой» в Лувр».

Коварство Вольфа заметно уже в том, что он выбрал наименее характерные для художника работы, якобы достойные Лувра: обе они — подражания, одна — Веласкесу, другая — Йордансу.

Более откровенно дал выход своей ненависти Жюль Конт в «Иллюстрасьон»: «Ему многое простится за то, что он многое посмел! Что касается результатов, они печально известны… Теоретик, бесконечно рассуждавший о природе, он ни разу не сумел написать настоящего лица, изображая на холстах лишь манекены».

Ближайшее будущее оправдало предсказание Альберта Вольфа, причем гораздо раньше, нежели он рассчитывал. Через восемь месяцев после смерти Мане, несмотря на то, что помпьеристы всё принимали в штыки и чинили всевозможные препятствия, благодаря стараниям друзей художника в Школе изящных искусств открылась ретроспективная выставка его работ. Мане в святая святых наиболее консервативного академизма! Жером и Кабанель восприняли это как вызов. И отчасти так оно и было. Обманутый президент Греви отказался открыть выставку. Неважно: на протяжении двадцати трех дней было зарегистрировано тринадцать тысяч посетителей, настоящий рекорд посещаемости; было бы преувеличением приписать его лишь восхищению мастером. Многие приходили полюбопытствовать, чтобы самим оценить работы того, кого до сих пор характеризовали как опасного революционера. И многим понравилось!

Через несколько дней после закрытия экспозиции на распродаже Друо были выставлены холсты, оставшиеся в мастерской художника. И вновь успех. И наконец, в начале января 1889 года последняя ступень посвящения: «Олимпия», «одалиска с желтым животом, мерзкая натурщица, подобранная неизвестно где…», как говаривал Жюль Кларети, была принята в Люксембургский дворец, преддверие Лувра. Все сколько-нибудь известные люди из числа писателей и художников внесли свой вклад в подписку, организованную Клодом Моне и Джоном Сарджентом для выкупа «Олимпии» у Сюзанны Мане, запросившей за полотно 20 тысяч франков. В длинном списке подписавшихся встречаются имена художников Салона, Каролюс-Дюрана, Жерве, Бенара, Болдини, давнего поклонника творчества Мане; «независимых», таких как Пюви де Шаванн, Фантен-Латур, Фелисьен Ропс и Теодюль Рибо; конечно же всех импрессионистов, кроме — что весьма странно — Берты Моризо; поэтов и писателей: Малларме, Мирбо, Гюисманса, Жоффруа… Только Золя отказался подписаться, приведя довольно неловкую отговорку: «У меня твердый принцип: никогда не покупать картин, даже для Лувра… Мане будет в Лувре, но это должно случиться само собой, при полном национальном признании его таланта, а не окольным путем, в виде подарка…»

Истина была в том, что на протяжении нескольких лет Золя отдалился от друзей молодости и вскоре в самых резких выражениях отрекся от них.

Пройдя через чистилище Люксембургского дворца, «Олимпия» попала в собрание Лувра. В1907 году Клемансо, будучи председателем совета, отклонив возражения чиновников Школы изящных искусств, распорядился перенести картину в Лувр. Приказ, не подлежащий обсуждению. Мане обрел свое место среди славных представителей французского искусства.

Смерть Мане положила конец великой истории импрессионизма. Потом были лишь отдельные художники, и каждый тянул в свою сторону. Последняя групповая выставка состоялась в 1886 году в Мезон-Доре на Итальянском бульваре, из-за раздоров среди основателей движения произошел раскол: в выставке не принимали участия Ренуар, Моне, Сезанн и Сислей. Они не захотели видеть свои работы рядом с картинами Гогена и Синьяка и «Гранд-Жатт» Сёра.