Нина Эптон - Любовь и французы Страница 51

Тон эпохе задавали двадцать пять тысяч живших между Парижем и Версалем,— двадцать пять тысяч людей, не знавших, куда девать деньги и досуг, чьим единственным занятием в жизни было наслаждение, и прежде всего — их собственное. Они проводили массу времени в Комедии (не столько в общедоступной, сколько в собственных частных театрах), так что их редко можно было увидеть за ее пределами.

Даже армия не избежала этого поветрия, и офицеры в городах, где стояли гарнизоны, часто появлялись на сцене вместе с местными актрисами, пока министерство обороны не вмешалось и не запретило этот обычай, который вел к злоупотреблениям и расшатыванию дисциплины. Мориц Саксонский{152}, тем не менее, был решительно настроен поддерживать во вверенных ему частях веселое настроение, заявляя, что единственная вещь, способная нагнать страх на его солдат — это ennui[168]. Он настоял на том, чтобы его сопровождала комическая оперная труппа в полном составе. Приказы на день зачитывались во время антрактов, когда прима труппы выходила к зрителям и объявляла: «Господа, завтра представления не будет, потому что господин маршал отдал боевой приказ, но послезавтра мы представим Coq du village[169] или Les Amours grivois[170]» и так далее.

Во всех сферах жизни царил дух комедии. Чувства примеряли и отбрасывали, как театральные костюмы и парики. В этих чувствах не было ничего подлинного, не было жизни. В конце царствования Людовика XIV модно было выказывать благочестие; позднее вошло в моду распутничать, чтобы угодить герцогу Филиппу. Некоторые всеобщие любовники были притчей во языцех, и женщины развлекались, отбивая их друг у друга и «коллекционируя».

Безанваль писал: «Если становилось известным, что у женщины было любовное приключение, то всем и каждому хотелось обладать ею, и каждый модный любовник в должное время добавлял ее имя к списку своих побед».

Мужчины в любви «вели себя подобно султанам, у которых иногда были фаворитки, что не мешало им время от времени отдавать предпочтение простым одалискам. Не было ни любовников, ни друзей — только тираны или рабы». Эти слова (повторяющие высказывания некоторых любовников середины семнадцатого столетия) написал Аакло, автор Les Liaisons dan-gereuses[171], самого потрясающего во французской литературе исследования цинизма в сексуальных отношениях. Если Сад в этом веке был выразителем идеи физической жестокости в любви, то в произведении Аакло отразилась не менее патологическая идея душевной жестокости и вырождения. Говорили, будто прототипами его персонажей были члены безансонского milieu[172], в котором он часто бывал, но они, похоже, не представляли собой ничего необычного. Описаниями людей подобного типа изобилуют мемуары Дюкло, Безанваля, Тилли{153} и других.

Господствующая атмосфера недоброты и коварная, даже злобная сплетня побудили в 1747 году Грессе написать свою разоблачительную пьесу Le Mechant[173]. Маркиз д’Аржансон{154}, размышляя о состоянии умов, преобладавшем на протяжении большей части столетия, замечал в своих Мемуарах: «Мы ежедневно упражняем наш ум и совершенно пренебрегаем нашими способностями в эмоциональной сфере. Но ведь существует связь между разумом и сердцем, которая порождает смелость, гениальность и героизм. Предсказываю: отсутствие любви и неспособность чувствовать приведут нашу страну к гибели. Мы не любим наших любовниц, и у нас нет более друзей. Любовь сходит на нет. Люди теперь не воспламеняются страстями, зато тщательно обдумывают, как навредить ближнему. Прощай, нежность. Привычными стали разврат и фальшь в любви. Когда любовь убивают, мир катится назад, к хаосу. Мы страдаем от паралича сердца!»

Опубликованная в 1761 году La Nouvelle Heloise[174], в которой Жан-Жак Руссо излил на читателей поток своих эмоций, ввела в моду возвращение к природе и естественную любовь. Но это была не просто мода — это был благодарный отклик миллионов почти засохших сердец. Руссо и Лакло воплощали собой два крайних полюса страсти и извращенности в столетии, которому суждено было в роковом 1789 году завершиться полным крушением старого режима. Однако до этого Версаль продолжал задавать тон в области вкуса и манер. Что же происходило во дворце?

В 1726 году регента сменил снисходительный кардинал Флери{155} но в интригах при дворе недостатка не было. За год до этого была с позором возвращена на родину очаровательная маленькая испанская принцесса, которую в качестве будущей супруги его величества привезли во Францию в возрасте четырех лет, чтобы страна эта сделалась ее отечеством. Король был бессилен, и герцог де Бурбон со своей любовницей, мадам де При, опасались, что, если они прождут слишком долго, а наследник так и не появится на свет, трон достанется их врагам, принадлежавшим к Орлеанской ветви.{156} Поэтому короля обвенчали с польской принцессой Марией Аещинской, особой скучной и исполненной благочестия; вскоре после этого король принялся искать возможность поразвлечься на стороне.

Одной из первых его любовниц была мадам де Майи. Ее видели во дворце, но не узнавали, пока в один прекрасный день Ба-шелье, лакей короля, не сорвал вуаль (таким образом позволив любопытным придворным установить ее личность), которой она, идя по коридору, закрывала лицо. Несколько дней спустя мадам де Майи была официально «провозглашена» королевской любовницей, однако царствование ее было непродолжительным, и королевскую благосклонность ей вскоре пришлось делить с одной из своих собственных сестер, мадам де Вентимиль (родившей королю сына), и со своей лучшей подругой, мадам де Беврон, пока Майи в конце концов не сменила другая ее сестра, мадам де ла Турнель, которую король сделал герцогиней де Шатору. Эта красавица тоже продержалась недолго, и, когда в 1751 году она умерла, ее свезли на кладбище на телеге, предназначавшейся для похорон бедняков. Мадам де Вентимиль умерла при таинственных обстоятельствах; поговаривали об отравлении, поэтому было произведено вскрытие в присутствии посланных версальским двором священнослужителей. Когда операцию закончили, священники и врачи оставили тело на попечение лакеев, которые, бросив труп на операционном столе, отправились в ближайший трактир. Д’Аржансон в своих Мемуарах рассказывает, как толпа наводнила дом, набросившись с проклятиями и насмешками на останки королевской любовницы. Тогда впервые глухо прозвучали громовые раскаты революционных настроений.

В Версале беспрестанно велись кампании в поддержку той или иной претендентки на место в королевской постели. Многие придворные дамы формировали и возглавляли кружки подобного рода. Мадам де Бево продвигала герцогиню де Брольи, мадам де Буажелен и мадам де Прасль — графиню де Ноэ; шансы на победу были у мадам д’Эстрад, а позднее — у протеже Помпадур, вероломной мадам де Камвис, которая, не колеблясь, предала свою покровительницу. В этих пустых и отвратительных баталиях не было места преданности.

Однажды секретные агенты придворных обнаружили, что король тайно ездил в Париж. Где он был и что делал? Ответ на эти вопросы не заставил себя ждать: при дворе появилась мадемуазель Пуассон, которой незамедлительно было пожаловано дворянское звание. Эта привлекательная женщина, получившая титул маркизы де Помпадур, взяла на себя, как всем известно, роль неофициального правителя государства. История маркизы пересказывалась множество раз, и каждый десяток лет появляются новые версии ее биографии, поэтому мне нет нужды приводить здесь ее сокращенный вариант.

Король, его постоянно неудовлетворенное величество, по-прежнему временами ускользал поразвлечься в столицу. Шпионы доносили придворным сплетникам, что он встречается с мадемуазель де Роман в доме на улице Пасси. Помпадур с жадным интересом следила за ходом дела, которое закончилось тем, что у мадемуазель де Роман родился сын; в 1762 году в церкви Шайо состоялась церемония его крещения, король подписал акт о крещении в своем личном кабинете. Малыш получил имя Луи-Эме де Бурбон, а его мать, вероятно, была бы представлена ко двору, будь у нее побольше скромности. Лейтенант полиции сообщил Людовику, что его любовница гуляет с ребенком в садах Тюильри и в Булонском лесу и в открытую называет его «королевским отпрыском». Позднее малыша забрали у нее, а ее саму изгнали из города. Она стала женой маркиза де Каванака — игрока, польстившегося на деньги, которые дал ей король,— и в конце концов ушла от мужа. После Революции она снимала скромную квартиру в Версале. Не многие знали, что эта исполненная достоинства пожилая дама в черном платье, которую так часто видели прогуливающейся по дворцовому саду, некогда была возлюбленной короля.