Сергей Романовский - "Притащенная" наука Страница 63

На I Всесоюзной конференции историков-марксистов Покровский активно поддержал передачу Института истории РАНИОН в Коммунистическую академию.

В докладе на этой конференции Покровский, в частности, продемонстрировал своим бывшим коллегам, что он уже не специалист по русской истории, он лишь сеятель идей большевизма на историческом поле. Вот что он изрек: «От одной из устаревших рубрик нас избавил коммунистический стыд. Мы поняли – чуть-чуть поздно – что термин “русская история” есть контрреволюционный термин (?! – С.Р.), одного издания с трехцветным флагом и “единой неделимой”. У нас была секция “Народов СССР”… История угнетенных народов не может не упоминать об истории народа угнетателя (русского. – С.Р.), но отсюда заключать к их тождеству было бы величайшей бессмыслицей» [559].

Итак, Коммунистическая академия теперь имела свой Институт истории. При его открытии в 1929 г. Покровский продолжил свою афористичную невнятицу. Он и бровью не повел, когда кидал в зал горох своих мыслей: западной истории нет, русской истории нет, нет ни древней, ни новейшей истории – все это фантомы, выдумки отжившего строя. А мы же, товарищи, будем изучать только экономические эпохи: империализма, промышленного капитализма, пролетариата. Он скромен: это – не я. Это – Ленин изобрел [560]. Все это он делал не вразрез со своей совестью, как думает Дж. Энтин. Он уже давно, в должности заместителя наркома, стал слугой режима, а у политических слуг «второй» совести не бывает [561]. Да ее и нельзя было иметь, как нельзя с высокой температурой нырять в прорубь.

А.Г. Авторханов утверждал, что у старой русской профессуры Покровский никогда не пользовался авторитетом как ученый [562]. Значит – не любили. А нелюбовь взаимна всегда. Покровский эту буржуазную ученую накипь откровенно ненавидел.

Нет ничего удивительного в том, что убежденный монархист С.Ф. Платонов терпеть не мог фанатичного большевика Покровского. Он избегал любых встреч с ним. Но в июне 1928 г. они вместе ехали в Берлин на открытие недели советской исторической науки. У Покровского, само собой, купе отдельное, Платонов же помещался в одном купе с М.К. Любавским, Д.Н. Егоровым и В.И. Пичетой. Говорили о самом злободневном в то время – предстоящих выборах в Академию наук ученых-коммунистов, среди них и Покровского. Платонов сказал своим коллегам, не стесняясь: «Мне придется писать об этой гадине: я дам отзыв отрицательный, но… понимаю, что его придется провести в Академию» [563].

Академик Е.В. Тарле не ненавидел, он презирал Покровского. Зато Покровский откровенно завидовал научной независимости Тарле и, где только мог, пакостил академику. Метод у него один – письма-доносы в партийные верха с развенчанием очередного контрреволюционного труда буржуазного историка. Особенно озлила Покровского книга Тарле «Европа в эпоху империализма», ибо она шла вразрез с концепцией Покровского о виновности России в развязывании I Мировой войны. Он не постеснялся в письме Бухарину чисто уголовного шантажа: надо мол «смазать» Тарле да так, чтобы «он почувствовал, что его не выслали из СССР (в 1922 г. – С.Р.) не за его добродетели, а по неизреченной милости советской власти» [564].

Теперь о другом. С 1929 г. всё в СССР выполнялось в точном соответствии с «гениальными указаниями товарища Сталина». И историческая наука не была исключением. Поэтому, начиная с этого времени, любые расхождения Покровского с его оппонентами должны рассматриваться не с позиций по-разному понимаемых отдельных фрагментов российской истории (то был лишь фиговый листок, коим они прикрывали свои вождистские устремления), а только в соответствии с моралью советских ученых-новоделов: кто быстрее, точнее и лучше выполнит указание Хозяина [565].

19 марта 1930 г. на общем собрании историков-марксистов Покровский выступил с речью, оправдывающей «академическое дело» [566]. Он тем самым сам себе индульгенцию отпустил, ибо все знали, что Покровский в том «деле» был если и не дирижером, то уж, во всяком случае, и не «тарелочником».

Н.И. Бухарин однажды назвал Покровского «профессором с пикой», подчеркнув этим сомнительным комплиментом его страстную непримиримость и звериную ненависть ко всякого рода отступникам.

Академик Б.Д. Греков, подытоживая развитие исторической науки за 25 лет после революции, писал, что историки СССР не могли «не подвергнуть также пересмотру и построения старых, дореволюционных историков, поскольку после Октябрьской революции историки стали работать другими методами, и, естественно, перед ними встал ряд совершенно новых запросов. Марксистско-ленинская теория заставила по-иному понять старые факты…» [567].

Итак, подчинив историческую науку догмам марксизма-ленинизма, ученые-историки довольно быстро заменили научное творчество политической активностью и полностью отдали свой талант обслуживанию политической линии тогдашнего партийно-государственного руководства. Такая рокировка творчества и политической конъюнктуры стала роковой в личной судьбе почти всех историков-марксистов. Только самые бездарные не страдали от подобного насилия, ибо их природа предусмотрела именно такой способ жизни в науке. Судьба остальных была трагической. Они стали жертвами той политики, которую сами и творили.

Не стал исключением и наш герой.

Начнем с того, что четкой привязанности к какой-либо исторической теме у Покровского никогда не было. Увлекался он только тем, что в данный момент было актуально для партии.

Для большевиков тема «Великий Октябрь» была злободневной всегда. Ибо они тщились убедить сначала свой народ, а затем и всю мировую общественность в объективно-историческом характере этого революционного переворота. Но как это сделать? Тут, как говорится, возможны варианты. Одного историка выбранное им толкование этой темы приводило в кресло академика, другого – в забвение (в лучшем случае). По мнению А.А. Чернобаева, история Октября – главный объект изучения Покровского. Это, в конечном счете, и стало его приговором… [568].

Тезис, который он отстаивал в этой связи, был более чем сомнителен: «…все предшествующее готовило Октябрь, а все последующее было защитой завоеваний Октября» [569] (Заметим в скобках, что почти любой тезис марксистской истории либо противоречив, либо притянут за уши, либо и вовсе глуп. На самом деле, если Октябрьская революция явилась итогом объективного характера русской истории, то почему у большевистских вождей первые месяцы после завоевания власти все тряслось от страха. Почему они (и Покровский туда же) искренне считали, что без поддержки мирового пролетариата революция в России пропадет. Спасла ее только нечеловечески запредельная жестокость большевиков, а не объективный характер исторического процесса).

По мнению же нашего героя, объяснение революции надо искать в экономической плоскости, ибо у пьедестала Октября лежала именно экономика. И это, само собой, верно, но настолько топорно, что обухом этого топора можно было и зашибить мыслителя. Что и сделали [570].

Не без влияния трудов Покровского сразу после свершения Октябрьской революции в основу концепции уже советской истории положили постулаты экономического материализма в противовес идеологии субъекта истории, что было характерно для буржуазной историографии. Уже с середины 20-х годов история стала связующей нитью между экономикой и политикой советского государства. Подобный подход оказался фундаментом для чисто марксистского толкования той же истории как непримиримой борьбы антагонистических классов. Марксизм позволял стать «историком» людям невежественным и полуграмотным. Такие, собственно говоря, и заполонили рабфаки – детище Покровского. Как пишет С.С. Неретина, история стала «шведским столом» для дилетантов [571]. Только марксистский диалектический метод позволял, по Покровскому, непредвзято изучать историю, ибо он и только он давал возможность получать простое и удобное объяснение любого исторического факта [572].

Основным источником именно такого подхода к истории стал 4-томный курс «Истории России и народов СССР» Покровского. В 1928 г. Покровский с трибуны I съезда историков-марксистов призвал изучать историю как историю производственных отношений.

Итак, для Покровского история никогда не была просто наукой, которую надо изучать и развивать; история для него – «величайшее орудие политической борьбы; другого смысла история не имеет». Каково? Он сам вооружал такого рода «откровениями» своих врагов. Раз борьба, значит – насмерть. Кто кого! Сам так хотел! И получил. Правда, уже вдогонку, когда от Покровского осталась только горстка пепла в Кремлевской стене.