Константин Крылов - Нет времени Страница 65

1-Й ГОРОЖАНИН: Ну вот. А ты живешь себе.

МАЛЬЧИК: Но голова у меня никогда не падала.

1-Й ГОРОЖАНИН: Мало ли что!

ГЕНРИХ: Слушайте обзор происходящих событий. Заглавие: почему два, в сущности, больше, чем три? Две головы сидят на двух шеях. Получается четыре. Так. А кроме того, сидят они несокрушимо.

Вторая голова Дракона с грохотом валится на площадь

Обзор откладывается по техническим причинам. Слушайте коммюнике. Боевые действия развиваются согласно планам, составленным господином драконом. <…>

1-Й ГОРОЖАНИН: Я потерял уважение к дракону на две трети. <…>

САДОВНИК: Страшно подумать, сколько времени я потерял, бегая лизать лапу этому одноголовому чудовищу. Сколько цветов мог вырастить!

ГЕНРИХ: Прослушайте обзор событий!

САДОВНИК: Отстаньте! Надоели!

ГЕНРИХ: Мало ли что! Время военное. Надо терпеть. Итак, я начинаю. Един бог, едино солнце, едина луна, едина голова на плечах у нашего повелителя. Иметь всего одну голову — это человечно, это гуманно в высшем смысле этого слова. Кроме того, это крайне удобно и в чисто военном отношении. Это сильно сокращает фронт. Оборонять одну голову втрое легче, чем три.

Эта сцена накрепко связывает в сознании читателя «арифметику» и «обман», а также вызывает живейшие воспоминания о другом хорошо известном ему обмане — советской статистике и отчётности, систематически манипулировавших цифрами в стиле генриховских «коммюнике».

Однако реальность в конце концов побеждает «лукавую цифру»: головы дракона («корни Солнца»[220]) валятся на площадь, дракон умирает, а главный специалист по арифметике в конце концов получает по заслугам:

ГЕНРИХ: Я могу вам представить полный список его преступлений, которые еще не попали в жалобную книгу, а только намечены к исполнению.

ЛАНЦЕЛОТ: Замолчи!

ГЕНРИХ: Но позвольте! Если глубоко рассмотреть, то я лично ни в чем не виноват. Меня так учили.

ЛАНЦЕЛОТ: Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?[221]

Такое внимание к теме «арифметики», разумеется, не случайно. Для футуристов тема «числа» как «количества» вообще была крайне важна — достаточно вспомнить значение чисел для Маяковского (одна из поэм которого называется «150.000.000»), или мистику цифр Хлебникова (вполне серьёзно занимавшегося числовой мантикой, выводивший «формулы времени» и пытавшегося построить на этом фундаменте оригинальную историософскую конструкцию). «Арифметика» в тексте Кручёных, разумеется, появляется именно поэтому. И именно поэтому числительные получают у Шварца столь негативную окраску: цифры и особенно манипуляции с ними всегда обозначают обман, ложь и зло. При этом, скорее всего, острие полемики было направлено именно в Маяковского, глашатая и горлопана голых количеств: напротив, Хлебников, с его вниманием к истории должен был бы быть Шварцу, скорее, симпатичен.

Однако у Шварца можно найти и более прямую полемику с текстом «Победы над Солнцем» — тоже отчасти связанную с темой числа.

Я имею в виду вторую знаменитую цитату из текста Кручёных:

НОВЫЕ: мы выстрелили в прошлое

ТРУС: что же осталось что-нибудь?

— ни следа

— глубока ли пустота?

— проветривается весь город. Всем стало легко дышать и многие не знают что с собой делать от чрезвычайной лёгкости. Некоторые пытались утопиться, слабые сходили с ума, говоря: ведь мы можем стать страшными и сильными. Это их тяготило.

ТРУС: Не надо было показывать им проложенных путей

удерживайте толпу

<…>

(ЧТЕЦ): как необычайна жизнь без прошлого

С опасностью но без раскаяния и воспоминаний…

Забыты ошибки и неудачи надоедливо пищавшие в ухо

Заявленная позиция, по существу, является сутью футуризма как идейно-художественной системы. Полный отказ от прошлого, его уничтожение вместе с накопившимся грузом ошибок, «форматирование диска истории», являлось для футуристов условием творчества sine qua non. В дальнейшем «выстрел в прошлое» и в самом деле был произведён — это был пресловутый выстрел «Авроры» (кстати сказать, «стреляющая заря» — абсолютно адекватный для футуризма образ). Понятно, что подобная позиция не могла не представляться Шварцу глубоко отвратительной, варварской, опасной — короче говоря, неприемлемой во всех отношениях. И именно поэтому он делает своих положительных героев сознательными и убеждёнными служителями прошлого.

Рассмотрим их последовательно. Шарлемань, как мы помним, является архивариусом. Именно его профессиональная память даёт Ланцелоту возможность вызвать Дракона на бой. Характерно, что он тщательно воспроизводит все даты, то есть меры времени (содержащие скрытый код, см. Эпизод первый). Он олицетворяет собой тот максимум легальной исторической памяти, который дозволяется горожанам (и которая в конечном итоге оказывается для однажды слиберальничавшего Дракона роковой).

Магические помощники Ланцелота тоже имеют прямое отношение к прошлому — как хранители подпольной драконоборческой традиции. В тексте несколько раз настойчиво повторяется:

ТКАЧИ: <…> Не говори нам спасибо. Наши прадеды всё поглядывали на дорогу, ждали тебя. Наши деды ждали. А мы вот — дождались. <…>

МУЗЫКАЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР: <…> Мы ждали, сотни лет ждали, дракон сделал нас тихими, и мы ждали тихо-тихо. И вот дождались. Убейте его и отпустите нас на свободу.[222]

И, наконец, сам Ланселот является служителем так называемой жалобной книги. Она представляет собой не что иное, как гигантский архив всех преступлений, страданий, обид, — пополняющийся, впрочем, без участия людей.[223]

Здесь, однако, нужно сделать оговорку. Все эти персонажи — не столько служители прошлого как такового, сколько агенты и хранители истории, как особого модуса присутствия прошлого в настоящем. «Время Дракона» понимается Шварцем как время внеисторическое, «пустое»:

ШАРЛЕМАНЬ: У нас вы можете хорошо отдохнуть. У нас очень тихий город. Здесь никогда и ничего не случается.

ЛАНЦЕЛОТ: Никогда?

ШАРЛЕМАНЬ: Никогда. На прошлой неделе, правда, был очень сильный ветер. У одного дома едва не снесло крышу. Но это не такое уж большое событие.

У Дракона же воспоминания об исторических реалиях вызывают только досаду («Я был тогда наивным, сентиментальным, неопытным мальчишкой»).

Можно было бы ожидать, что гибель дракона станет тем самым Cобытием, которое, наконец, «что-то изменит» (то есть запустит историю снова). Но — и в этом проявляется культурно-исторический пессимизм Евгения Шварца — сама по себе гибель Дракона не меняет ничего. Вместо освобождения, на которое так рассчитывали мастера («убейте его и отпустите нас на свободу») в перспективе у горожан — всё те же пляски мёртвых душ, только под другим руководством: сначала — Бургомистра, потом — вернувшегося (и сильно изменившегося) Ланцелота. Финальное «в каждом из вас надо убить дракона» слишком смахивает на парафраз известного «надо по капле выдавливать из себя раба».

Увы, Шварц, как и все люди его круга, были решительно не способны ответить на вопрос, чем именно можно «выдавить из себя раба», и что именно займёт место выдавливаемого. В этом смысле финал пьесы остаётся поневоле открытым: вряд ли Ланселот способен сделать с искалеченными душами что-нибудь, помимо дальнейшего их уродования.

Впрочем, определённое указание (для тех, кто понимает) на политические реалии ланцелотовского режима можно усмотреть в загадочных словах Садовника: «Разводите костры — тепло помогает росту».

Конечно, Евгений Шварц абсолютно не представлял себе, что это будут за костры: словосочетание «горячая точка» показалось бы ему пустым звуком. Он просто чувствовал: после полной и окончательной победы над Солнцем станет холодно.

Гладко было на бумаге

Карл Хаусхофер. О геополитике. Работы разных лет. М.: Мысль, 2001.

В редакционном предисловии геополитика названа «недавно запретной темой», интерес к которой, по мнению редакции, «в последнее время обострился». Это, конечно, кокетство: геополитическая тематика никогда не была совсем запрещённой, скорее — прикровенной. То, что политические решения принимаются в виду «государственных интересов», а последние сводятся к обороне и экспансии, мы не то чтобы не знали — скорее, нам не давали порассуждать об этом предмете с желаемым уровнем цинизма. В этом смысле интерес к «голой геополитике» отчасти напоминает подростковый интерес к гинекологии. Ну да, знаем мы про вашу любовь, не пудрите мозги, вы нам расскажите про то, что ниже пояса.

Век назад эту потребность в цинической истине удовлетворяли материализм и марксизм: книжка Сеченова про рефлексы головного мозга («несть духа, а есть только плоть») и брошюрки-копейки, из которых сознательный рабочий узнавал, что «буржуя в оперу ходют, чтобы у рабочих привольнее соки сосать». Сейчас эту рыночную нишу заняла наивно понимаемая «реалполитик»: «нам, дуракам, всё талдычили про мир во всём мире, да про помощь братским народам, а вся суть-то — в незамерзающих портах в Индийском океане». Вот она, правда-то! Во как большое начальство в кабинетах это про себя обмысливает, а нам дурит головы пропагандой. А мы сами с усами, а мы тоже будем «как большие».