Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун Страница 25

Знал ли Мандельштам тройную дихотомию Бердяева: «Француз – догматик или скептик, догматик на положительном полюсе своей мысли и скептик на отрицательном полюсе. Немец – мистик или критицист, мистик на положительном полюсе и критицист на отрицательном. Русский же – апокалиптик или нигилист, апокалиптик на положительном полюсе и нигилист на отрицательном полюсе». Скорее всего, знал, а если и не знал, то прошёл совсем рядом.

1. Европеец-догматик – это сама историческая нормативность. Догматик не сомневается, он устойчив, он верит в догмы и действует. Скепсис мало энергетичен, и не слишком разрушителен. Скептик сомневается, но он далёк от намерений ломать историю. Скептик историчен.

2. Не выпадает из истории и европеец-критицист, поскольку его критицизм в принципе культурен и историчен. Критицист оттого и настроен критически, что не имеет удовлетворения исторической актуальностью и устремляется к более совершенному историческому будущему. Даже мистик, созерцающий иные реальности, в конце концов, – сознательный башмачник (Якоб Бёме), то есть, трезвый и дисциплинированный исторический человек, знающий своё место и сознающий власть необходимости.

3. Нигилист, – русский отрицательный полюс, – отвергает осознанность и не признаёт никакие необходимости. Он срывает любой процесс: культурный, социальный, художественный… – одним словом, всякий исторический процесс. От него родится авангард. Черный квадрат. Нигилист антиисторичен и даже бесчеловечен, ему ничего и никого не жаль.

4. Но и положительный русский полюс – апокалиптика – принципиально антиисторичен, то есть, по сути – отрицателен. Апокалиптиком и может стать лишь тот, кто не был помещён (вброшен) в историю. Апокалиптик антиэволю-ционен и гиперреволюционен из сострадания (Гамлет: «Из жалости я должен быть суровым!..»). Апокалиптик склонен требовать уничтожения всего несовершенного и промежуточного – то есть истории – ради немедленного наступления Царства Божия. Из неукротимой страсти к абсолютной богочеловечности, он не допускает ничего срединно-человеческого, ничего смягчающего и щадящего, не предполагает ничего постепенного, ничего pro crastinum, то есть, в конце концов, отрицает любую человечность, поскольку всякая человечность относительна во времени мира и эволюциях его исторических форм. Русский апокалиптик устрашающе подобен русскому нигилисту, а нередко и оборачивается нигилистом. Антиисторизм всеотрицающего апокалиптического верха в России естественно смыкается с антиисторизмом всеотрицающего нигилистического низа. Весь мир насилья мы разрушим до основанья! «А зачем?» — следует на этот нигилистический лозунг критическая реплика человека западного. Но прост как угол многоквартирного дома апокалиптический ответ человека русского – «Затем!» Затем, что необходимы немедленная гибель насильственного мира и немедленное счастье всего человечества в царстве добра и справедливости.

Западный человек понимает, что в истории невозможен непосредственный переход от «был ничем» к «станет всем», что исторически это неизбежно вырождается в «кто был ничем, тот стал никем!». Западный человек – логик. Его альфа и омега – forza della ragione (сила разума). Осознанная необходимость эволюционных путей даёт западному человеку, – догматик он или скептик, критицист или даже мистик, – разумную ясность и разумную свободу, ограниченную пределами исторических форм. Западный человек есть человек истории, и потому он свободен относительно, умеренно, разумно. Человек истории свободен созидательно, ибо знает свои пределы, то есть оформлен сам и склонен придавать форму бесформенному миру.

Русский человек – не важно, апокалиптик он или нигилист, – отвергает осознание необходимостей. Сам Бердяев с предельно афористическим радикализмом констатировал: «Необходимость есть падшая свобода!» — но, как интеллектуал, он оставил этот радикализм в чертоге умозрения и эсхатологических упований. Вынужденное западничество Бердяева было признанием неизбежности эволюционных путей, осознанием необходимого пути истории, смысл которой он, впрочем, всё равно связывал исключительно с её концом и пришествием царства Божия (русская черта, апокалиптическая). Не нагруженный же религиозными смыслами русский человек, не апокалиптик-интеллектуал, а просто апокалиптик или просто нигилист, органически противится эволюциям, выламывается из любых исторических форм, не имеет и не может иметь чувства истории, как преемственного движения, поскольку никогда не имел устойчивого исторического бытия. Ему всякие исторические формы чужды, он изначально не вписан в историю, не приучен (не приручен) к истории, не воспитан историей. Он антиисторичен. И потому он свободен абсолютно, то есть, кошмарно… безумно. Русский человек свободен разрушительно с любых рациональных и культурных точек зрения, ибо индивидуально бесформен, не знает и не признаёт своих пределов, не склонен трудиться над приданием формы окружающему его миру. Он трудится из-под палки и злобно самоубийственно пьёт, мстя всему тому, с чем не имеет ни сил, ни терпения, ни осознанной необходимости справиться.

Но на вершинах самосознания – вершинах редчайших и стоящих бесконечно дорого – русский человек, одиночка и асоциал, имеет перед западным преимущество беспредельной свободы и открытости, ибо у него, русского апокалиптика, есть мечта о свободе абсолютной, т. е. невозможной, и из этой мечты он, русский, обретает реально неслыханную открытость, поистине всемирную отзывчивость. Умереть на баррикадах за справедливость? В 1848 году? На чьих баррикадах? За какую справедливость? Умереть абсолютно всечеловечно, совершенно безнационально: «Поляка убили!»[7]. Так способен умереть русский человек-апокалиптик, умереть антиисторически даже с точки зрения собственного этноса, которым в 1848 правит какой-нибудь «…плешивый щёголь, враг труда, нечаянно пригретый славой…» — не один, так другой, т. е. умереть антиисторически и антиэтнически.

«Только русский человек мог открыть этот Запад, который сгущеннее, конкретнее самого исторического Запада. Чаадаев именно по праву русского человека вступил на священную почву традиции, с которой он не был связан преемственностью. Туда, где всё – необходимость, где каждый камень, покрытый патиной времени, дремлет, замурованный в своде, Чаадаев принес нравственную свободу, дар русской земли, лучший цветок, ею взращенный. Эта свобода стоит величия, застывшего в архитектурных формах, она равноценна всему, что создал Запад в области материальной культуры, и я вижу, как папа, «этот старец, несомый в своем паланкине под балдахином, в своей тройной короне», приподнялся, чтобы приветствовать ее» (О. М.).

Орлиное зрение не обмануло великого Осипа! Только беспримерная дерзость внутренней свободы антиисторического русского человека и могла с восторгом и вдохновением, с поистине космическим аппетитом, проглотить устоявшийся и давно одряхлевший в разумной устроенности Запад, увидеть его с новой алчностью, как поле чудес несказанных, как край «святых камней», принять, как святыню, то, что для самого Запада давно уже не свято. Вот мысли одного из воспитателей и отравителей русского самосознания, Фёдора Достоевского, вложенные в уста Версилова: «Русскому Европа так же драгоценна, как Россия; каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же точно была Отечеством нашим, как и Россия… О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса