Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун Страница 24

это молитва к Богу и надежда на Бога, это бесстрашие смерти. Но они не знают бесстрашия смерти. Они не верят в божественную силу воскрешать, только в абсолютную силу смерти убивать. И потому они хотят похоронить тебя, Марчелло, «сэнса рэторика», «дискретамэнтэ…» (без пафоса, скромненько…). Всё стало им риторика – все слова о непоправимости смерти, о непоправимости мира, в котором властвует смерть, все мольбы о спасении, все воззвания к Царствию Божию, да прийдет оно. Не стало у них Бога, и не верят они, что прийдет Царствие Его, а потому и говорить об этом считают ненужной риторикой. Они верят только в то, что видят глазами, а видят только смерть. Смерть и есть их верховный жестокий бог, столь верховный и столь жестокий, что даже имя его произносить они не решаются, даже сокрушаться о судьбе своей не смеют. Они научились иронически жить под смертным игом, благословляя тирана за временную поблажку, за краткую отсрочку жизнью.

И вот они берут твой гроб, Марчелло, и несут его прочь с Капитолия под веселую мелодию Нино Рота. Они идут, стоят, говорят, молчат, половинчатые и растерянные, захлебнувшиеся собственной иронией, застрявшие в горле собственного тихого ужаса, который ни изречь, ни проглотить.

Когда-то прекрасный Антонио, одно из лучших экранных созданий Марчелло Мастроянни, тихо плакал о мире, который благословляет ослиную похоть, если она консумирует брак и даёт потомство, но не может простить мужчине осенившую его девственность любви. Через много-много лет Феллини плакал глазами Фреда-Мастроянни о том, что не спас в себе Джельсомину.

Оба плакали.

Слишком тихо плакали.

Слишком мирно и непротестующе.

Слишком щадя себя и духовную посредственность эпохи, которая «победила» веру иронией, которой смерть – не трагедия, в которую на похоронах не происходит ничего особенного, которая сопроводит последний земной путь Марчелло Мастроянни не реквиемом, а весёлой песенкой Нино Рота.

1996 год, Верона

Русский человек как европеец

И мы войдем вдвоем в высокий древний дом,

Где временем уют отполирован,

Где аромат цветов – изысканным вином.

Где смутной амброй воздух околдован

Ш. Бодлер, перевод И. Озеровой.

В связи с годовщиной Чаадаева прочитал эссе Осипа Мандельштама «Пётр Чаадаев». Захотелось продолжить косвенный диалог с ним, рассмотрев некую основоположную русскую черту Чаадаева.

Первое чувство по прочтении эссе Мандельштама: «Какой блестящий мыслитель! Какая обворожительная дерзость философической догадки и метафизической разгадки!» Потом возникло ощущение, что начинает он с явного преувеличения, если не ошибки: «След, оставленный Чаадаевым в сознании русского общества, – такой глубокий и неизгладимый, что невольно возникает вопрос: уж не алмазом ли проведен он по стеклу?» (О.М.). Да где ж глубокий-то? А, может, как раз, именно глубокий? Так глубок, что неощутим? Нет, возможно, в русском обществе образца 1915 года и ощущался чаадаевский след. Но, думается, значительно более глубокие и ощутимые «порезы» оставили на ментальном теле русской интеллигенции Достоевский и Толстой, колоссальные художники и колоссальные повредители хилой русско-интеллигентской ментальности (об этом с жестокой точностью сказал Н. А. Бердяев в «Духах русской революции»). Думаю, и тогда и уж точно в красном аду русского XX века, Чаадаев сказался мало, остался почти вовсе не услышан, и почти совершенно не оценен. Да и мог ли быть: «В младенческой стране, стране полуживой материи и полумертвого духа, где седая антиномия косной глыбы и организующей идеи была почти неизвестна»? (О. М.) Будь он услышан, а паче, понят – не имела бы современная Россия нынешнее лицо. Нет, не пришёлся Чаадаев России. И уж если о неизгладимом следе, – то это украденный покой самодовольства. Навсегда лишил покоя этот отступник России её лучшую, самую малочисленную, истинно мыслящую элиту. Кого-то он всё-таки оставил с задней мыслью. И вот через эту досадную мысль, обкраденный покоем русский из самых лучших, наивный и мудрый Осип Мандельштам, нашёл, возможно, единственное оправдание русскому духу и России: «Чаадаев знаменует собой новое, углубленное понимание народности, как высшего расцвета личности, и – России, как источника абсолютной нравственной свободы» (О. М.).

Народность, как высший расцвет личности? Абсолютная нравственная свобода?

В России? Дикий парадокс, когда речь идёт об исконной и закоренелой «стране рабов, стране господ», где и мундиры-то по сей день «голубые». И всё они те же, и всё они там же. Так как же? Как может это быть? А очень просто, как всегда в России – дико и само с собою несопоставимо, почти как во Троице Святой – нераздельно и неслиянно.

Западные люди – это люди истории, люди традиции. Тысячелетний папа в паланкине, отшлифованность исторических форм, римские руины, – как паспорт породистого пса, удостоверяющие его привитость от чумки и прочих расовых недугов, генетическую обеспеченность античной красотой и римским правом. Русские не могут и уже никогда не смогут этим стать и быть.

Искренне считая себя европейцами, русские европейцами не являются. Мандельштам недооценил – русские не выброшены из европейской истории, они в неё не вброшены. Они не прошли плотных слоёв европейской исторической атмосферы и не дышат воздухом истории, им традиции и историзм жизни нипочём! Они дышат страшным воздухом космоса, воздухом отрицательных температур, у них внутри хаос расплющенности космическими давлениями бесчеловечного азиатского деспотизма и разорванность космическим вакуумом исторической бесформенности. «Но разве не удивительное зрелище эта «истина», которая со всех сторон, как неким хаосом, окружена чуждой и странной «родиной»?» (О. М.). Странной? Страшной, наверно, хотел сказать Мандельштам. Постеснялся. Ещё бы не удивительное! Россия удивительное зрелище! Так и тянет, порой, перегнуть через мат: ну, бл… ты и удивительное же, язви твою в корень, зрелище!., хотя общественно-историческая практика (критерий истинности наших знаний!) показывает, что удивляться и перегибать лучше издали, на почтительном т. ск. расстоянии.

Потому что:

В краю чудес, в краю живых растений,

Несовершенной мудростью дыша,

Зачем ты просишь новых впечатлений

И новых бурь, пытливая душа?

Не обольщайся призраком покоя:

Бывает жизнь обманчива на вид…

(Заболоцкий)

Ещё и как обманчива бывает жизнь в этом удивительном месте! Новые бури, новые впечатления? Осторожно с этим «краем чудес», а то, не ровён час – «живые растения»…

Кажется, никто так не близок, как Россия, к состоянию потерянности, и не даёт так остро, как Россия, ощущения, что нечего терять. Они умирают с леденящей душу легкостью и выживают там, где наверняка не выживет человек европейский, человек исторический, человек понятной и усвоенной традиции, человек дисциплинированный