Набоков: рисунок судьбы - Годинер Эстер Страница 30

И Марта начинает готовить Франца, настраивать его на нужную волну. Ей это довольно быстро удаётся: обрисованные ею картины счастливого и богатого будущего в случае смерти Драйера, при отсутствии у Франца собственной воли и склонности его к бредовым фантазиям, завладевают его воображением настолько, что «слепо и беззаботно он вступал в бред», преодолевая «жутковатое и стыдное на первых порах, но уже увлекательное, уже всесильное».4133 Франц готов, но где и когда ещё ждать случая, который избавил бы их от Драйера? Драйер совершенно здоров, ожидание бессмысленно. И хотя именно случай (поначалу нежелательный, и благодаря Драйеру!) свёл Марту с Францем, но она не из тех, кто ждёт случая, – она живёт не по Драйеру, а по Драйзеру.

Набоков, в роли автора, то есть, по сути, – того «неведомого игрока», который загодя знает будущее своих героев, устраивает Марте на Рождество генеральную репетицию, пародийный футурологический спектакль, демонстрируя ей, что произойдёт, если она попытается спровоцировать покушение на Драйера. Марта простужена, сухо и мучительно кашляет, глушит себя аспирином, ненавидит мужа («но как выкашлять его, как продохнуть?»): «На её прямом и ясном пути он стоял ныне плотным препятствием, которое как-нибудь следовало отстранить, чтобы снова жить прямо и ясно».4141

Среди гостей – директор страхового общества «Фатум», курносый, тощий и молчаливый», – образ устрашающий и вполне понятный. В общее веселье Марта и Франц «никак не могли втиснуться», чувствуя себя, где бы ни находились, как бы строго связанными беспощадными линиями какой-то незримой геометрической фигуры, их объединяющей. Драйер, пышущий теплом, в поварском колпаке (его дело с изобретателем уже варится), в какой-то момент разыгрывает гостей, переодевшись в отрепья, и в темноте, с фонарём и в маске внезапно появившись из-за портьеры. И хотя один из гостей, «розовый инженер», выражает уверенность, что это «наш милый хозяин», Марта кричит, нарочно провоцируя панику и побуждая инженера как будто бы что-то вынимать из-под смокинга. Франц спасает положение, сорвав с Драйера маску. Драйер, «помирая со смеху ... указывал пальцем на Марту». «Сорвалось, – сказала Марта». Франц ещё не понял, что сорвалось, но с помощью Марты – «Я так больше не могу» – он очень быстро поймёт: «Да, она права. Всё будет так, как она решит».4152

Этот сценарий в фарсовом виде воспроизводит то, что через несколько месяцев случится на самом деле, но тогда – с необратимыми последствиями. Сейчас ещё у участников заговора есть выбор – предупреждённые (сорвалось!), они могли бы одуматься, но, связав себя общей преступной «геометрической фигурой», они уже, как видно, прошли точку невозврата. В этой фигуре их роли нашли свою завершённую форму: Марта – совершенный эмоциональный вампир, Франц – столь же совершенная его жертва; идеальный, по-своему, симбиоз. Францу, «когда он решился и отдался ревущему бреду, – всё стало так легко, так странно, почти сладостно».4163

Вместе эта пара напоминает «Слепых» Брейгеля: Франц держится за Марту, думая, что она знает дорогу, а она слепа – нарушает основные законы человеческого бытия, в котором будущего знать не дано, но критическая оценка прошлого помогает извлекать из него уроки, полезные для непредсказуемого будущего.

Драйер неожиданно уезжает на лыжный курорт, Марта (капало!), в неизменном своём кротовом пальто выходит проводить его до такси – постоянное, «капающее» напоминание автора о слепоте Марты, тщетно пытающейся защититься от сил природы мехом подслеповатого животного, роющего норы вредителя огородов. Не вняв рождественскому пророчеству, она случайный отъезд Драйера воспринимает как знак к усиленному «копанию»: подготовке Франца, под видом обучения танцам, к беспрекословному подчинению, – мужа, мысленно, уже похоронив. Он, живой, сюрпризом, возвращается на неделю раньше, едва не застав её с Францем – она вместо того, чтобы встревожиться повторившимся риском, решает, что повезло, судьба на их стороне, надо только поторопиться с осуществлением плана. Франц обездвижен, Драйер покойником уже воображён – осталось найти технические средства, и цель будет достигнута.

Этому механическому пониманию жизни как работы каких-то отлаженных шестерёнок автор противопоставляет всё, что в жизни действительно живое, – природу и творчество. И они – на стороне Драйера. У Марты и Франца союзники, в общем-то, ничтожные – пьяница-шофёр, поплатившийся жизнью, да серый бровастый старичок-сводник, безумный хозяин убогой квартиры, в которой поселился Франц.

Драйер, однако, со свойственной и ему частичной слепотой (и он – в тюрьме своего «я»), невольно поощряет планы заговорщиков: «Наблюдательный, остроглазый Драйер переставал смотреть зорко после того, как между ним и рассматриваемым предметом становился приглянувшийся образ этого предмета, основанный на первом остром наблюдении. Схватив одним взглядом новый предмет, правильно (курсив мой – Э.Г.) оценив его особенности, он уже больше не думал о том, что предмет сам по себе может меняться».4171 Набоков здесь не вполне точен: первое впечатление, создающее «приглянувшийся образ», далеко не всегда «правильное». Приведённая автором формулировка в данном случае противоречит его же убедительному описанию. Образ Марты, каким он виделся Драйеру, изначально и очевидно не соответствовал её истинной сущности и остался таковым до конца. Эрика была права: Драйер – своего рода «вещь в себе»: при внешней общительности, он на самом деле самодостаточный эгоцентрик-интроверт, поэтому-то «он любит и не видит», будучи, на свой лад, таким же слепым, как Марта. По той же причине и Франц кажется Драйеру всего лишь «забавным провинциальным племянником», к которому он относится с «рассеянным добродушием» – добродушием на грани равнодушия, не замечающим болезненных странностей этого молодого человека.

«Оба эти образа не менялись по существу, – заключает автор, – разве только пополнялись постепенно чертами гармоническими, естественно идущими к ним. Так художник видит лишь то, что свойственно его первоначальному замыслу». В своей безмятежной слепоте Драйер оказывается крайне уязвим. Чем можно компенсировать уязвимость художника? Автор знает – творчеством. И он снова посылает ему (вдогонку, вдогонку) двух помощников: скульптора и профессора анатомии. Пока заговорщики перебирают варианты устранения неподвижной жертвы, «словно она уже заранее одеревенела, ждала», потенциальная жертва – Драйер – очень живо забавляется проектом, который ему помогают осуществить тут же, в мастерской, на его глазах, двое: неряшливого вида, с длинной шевелюрой профессор, – и, наоборот, похожий на профессора, в строгих очках скульптор. Даже Марта замечает, говоря Францу: «Знаешь, он последнее время такой живой, невозможно живой». Между тем, как состояние Франца, пространно, с клиническими подробностями описанное автором, определяется как «машинальное полубытие», «чёрная тьма, тьма, в которую не следует вникать», Марта воплощает собой «белый жар неотвязной мысли».4181

Драйеру пора бы если не прозреть, то хотя бы что-то заподозрить: Марта в нетерпении на грани срыва, Франц – готовый на всё отрешённый зомби. Случай предоставляет Драйеру возможность пополнить свои представления о типах личностей, предрасположенных к уголовным преступлениям: за компанию с «чернявеньким изобретателем» Драйер посещает криминальный музей, где он дивится, «каким нужно быть нудным, бездарным человеком, тупым однодумом или дураком-истериком, чтобы попасть в эту коллекцию».4192 Эта характеристика – точный портрет Франца, но Драйер этого так никогда и не поймёт. Фантазия, воображение Драйера прекрасно работают на примерах случайных прохожих, чужих людей: «…он в каждом встречном узнавал преступника, бывшего, настоящего или будущего ... для каждого начал придумывать особое преступление». Но он «почувствовал приятное облегчение, увидев наконец два совершенно человеческих, совершенно знакомых лица»,4203 – эти лица, Марты и Франца, слишком привычны для Драйера, чтобы увидеть их свежим взглядом. Усилия «чёрненького изобретателя» пропали даром.