Подлинная история Константина Левина - Павел Валерьевич Басинский Страница 37

друга Сергея Ордынцева, «высокого черного молодого барина, с выражением силы, свежести и энергии», выставляющего вместе со «своим мужиком» Елистратом телку и быка, радостно приветствует его и знакомит со своими спутниками. Наталья Семеновна вызывает в Ордынцеве – человеке «чистой и строгой нравственности» – отвращение, несмотря на то, что сама она восхищена его внешностью. Ордынцев на двенадцать лет моложе Алабина; ему двадцать шесть лет; он влюблен в княжну Щербацкую, свояченицу Алабина, и уж давно ждут, что он сделает ей предложение. Влюбленность Ордынцева в Кити Щербацкую заставляет его особенно остро воспринимать поведение Алабина, которого он, несмотря на свое расположение к нему, не может оправдать, тем более что он уже слышал об его семейной истории (Гудзий Н.К. История писания и печатания «Анны Карениной».)

Но по мере того как Ордынцев становился Левиным, старился с 26 до 32 лет (Толстому во время сватовства к Софье Берс было 34 года) и все более приобретал авторские черты, скрыть его «происхождение» для самого Толстого уже не было возможности. Он мог обманывать читателя, якобы придумывая какого-то самостоятельного персонажа. Но обмануть самого себя он не мог. Он сам стал героем романа, которым поначалу думал «пошалить», отвлечься от более серьезных дел, но занятие это оказалось гораздо опаснее. Вместе с романом об измене светской дамы мужу с гвардейским офицером он стал писать роман о самом себе. И делать это со всей присущей Толстому психологической строгостью к персонажу.

Многие исследователи обращали внимание на неслучайный факт: во время создания «Анны Карениной» Толстой совсем не вел дневник, который начал вести с восемнадцати лет, а закончил за несколько дней до смерти, диктуя последние записи сыну Сергею буквально со смертного одра в Астапове. Дневник стал его второй жизнью, может быть, даже более важной для него, чем жизнь настоящая. В дневнике Толстой мог оставаться самим собой, независимым от мнения людского и постороннего влияния, – качество, к достижению которого он стремился всю жизнь.

«Дойду ли я когда-нибудь до того, чтобы не зависеть ни от каких посторонних обстоятельств? По моему мнению, это есть огромное совершенство; ибо в человеке, который не зависит ни от какого постороннего влияния, дух необходимо по своей потребности превзойдет материю, и тогда человек достигнет своего назначения» (Дневник от 16 июня 1847 года).

В поздние годы ни одним своим текстом он так не дорожил, как своим дневником. Утрата дневника была для него равносильна утрате самой важной части его жизни. Дневник оказался для него не только средством самоанализа и самоконтроля, но и пространством абсолютной духовной свободы, такой же, как ежедневные пешие прогулки в лесах Ясной Поляны, где ничто не мешало ему мыслить.

И вот на время написания «Анны Карениной» это пространство было для него закрыто. В одном из писем 1876 года, в разгар работы над романом, он грустно пошутил: «Соня (жена. – П.Б.) всё опишет, а я всё написал в Анне Карениной, и ничего не осталось».

Многое в «левинской» части «Анны Карениной» будет понятнее, если рассматривать ее не как еще один роман в романе, а как авторский дневник в романе – жанр, которого до Толстого не существовало. В новейшей литературе этот прием используется в «Пушкинском доме» Андрея Битова, «Попугае Флобера» Джулиана Барса или «Дневнике плохого года» Джона Кутзее. Это сознательный литературный прием, когда автор является одновременно и автором, и героем художественного текста, объектом изучения самого автора.

В ХХ и XXI веках, уже отбросив условности, писатели часто прибегали и прибегают к новому жанру – «автофикшен», делая себя героями художественного текста, но при этом не меняя своих имен и фамилий. Классические примеры «Роман без вранья» Анатолия Мариенгофа и «Это я – Эдичка» Эдуарда Лимонова, а из более поздних – «Посмотри на него» Анны Старобинец. Этот жанр вызывает у критиков много нареканий. Во-первых, насколько писатель способен быть искренним, когда представляет себя в романе в качестве персонажа и не скрывает этого? Во-вторых, где граница между автобиографией и художественным вымыслом?

С этой проблемой уже не столько как писатель, а как критик собственного текста, по-видимому, столкнулся и Толстой. Отказавшись на время создания «Анны Карениной» от ведения дневника (роман отнимал у него слишком много душевных и умственных сил), Толстой не смог отказаться от него полностью. Он все-таки стал писать его, но в форме второго романа. Однако роман и дневник (если это не вымышленный дневник вымышленного героя – прием, часто используемый писателями) – взаимоисключающие жанры. Роман требует фантазии, а дневник – абсолютной правды.

Собственно, в этом и заключается главное отличие дневника от того, что называют каминг-аутом и что, по сути, является романным приемом. В отличие от романа, дневник пишется не для публики, а для самого себя. Но это не исключает того, что этот дневник кто-то когда-то прочитает и он будет для него полезен как опыт другой жизни. На это, несомненно, рассчитывал и Толстой, бережно сохраняя свой дневник для будущих читателей.

Доказательством тому служит первое завещание Толстого, написанное в дневнике 27 марта 1895 года. Узнав о смерти Н.С.Лескова, который был младше его на два года, Толстой озаботился тем, как распорядятся его бумагами его душеприказчики. В их лице он тогда видел свою жену С.А.Толстую, своего друга В.Г.Черткова и своего критика Н.Н.Страхова. И главная его забота была не о запрещенных цензурой, еще не опубликованных или не законченных художественных произведениях и религиозных сочинениях. Главной заботой был его дневник. Например, Толстой задумался о том, стоит ли оставлять для потомков записки его холостой жизни, в которых было так много откровений о грехах его молодости.

И решил, что стоит.

«Дневники мои прежней холостой жизни, выбрав из них то, что стоит того, я прошу уничтожить, точно так же и в дневниках моей женатой жизни прошу уничтожить все то, обнародование чего могло бы быть неприятно кому-нибудь. Чертков обещал мне еще при жизни моей сделать это. И при его незаслуженной мною большой любви ко мне и большой нравственной чуткости, я уверен, что он сделает это прекрасно. Дневники моей холостой жизни я прошу уничтожить не потому, что я хотел бы скрыть от людей свою дурную жизнь: жизнь моя была обычная дрянная, с мирской точки зрения, жизнь беспринципных молодых людей, – но потому, что эти дневники, в которых я записывал только то, что мучало меня сознанием греха, производят ложно одностороннее впечатление и представляют…

А впрочем, пускай остаются мои дневники, как они есть. Из них видно, по крайней мере, то, что несмотря на всю пошлость и