Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля - Амелия М. Глейзер Страница 39

href="ch2-215.xhtml#id250" class="a">[215]. Портреты Гоголя и Абрамовича висели рядом в кабинете киевской квартиры Шолом-Алейхема [Frieden 1995:103]. Настоящее имя писателя было Шолом Рабинович, но одно время он использовал свой псевдоним даже в личной переписке (включая письма к семье), и это говорит о том, что он воспринимал свое альтер эго с той же ироничной любовью, с какой относился к Менделе – рассказчику Абрамовича[216]. Шолом-Алейхем хотел работать рука об руку с Абрамовичем, в котором видел пример для подражания, однако образцом народного писателя он все же считал Гоголя, и говорят, что на его коробке с незаконченными произведениями было написано «Гоголь»[217]. Как Гоголь подчеркивал свое украинское происхождение при помощи вышитой одежды и чуба, так и Шолом-Алейхем, выбрав гоголевское каре, обозначал свою связь с великим русским писателем[218] [Gregg 2004:63]. Продолжая традицию, заложенную Абрамовичем, он сопровождает еврейских торговцев в их путешествиях по Украине. А продолжая гоголевскую традицию, он описывает коммерческий пейзаж как микрокосм украинской провинции и место памяти восточноевропейских евреев[219]. Для русских читателей Гоголя украинская ярмарка – это сцена, на которой идеализированные провинциальные персонажи сталкиваются с опасностями, пришедшими из реального внешнего мира. А для еврейских читателей Шолом-Алейхема, которые массово эмигрировали из царской России или переезжали жить в большие города, украинская ярмарка превращалась в священное место коллективной памяти[220]. Однако если Гоголь в своих поздних текстах видит Украину и Великороссию как единое целое, то Шолом-Алейхем чем дальше, тем настойчивее проводит мысль о том, что евреи должны покинуть если не Россию, то хотя бы штетл. Именно об этом его грустная (хотя и юмористическая) серия зарисовок «Новая Касриловка» – пародийный путеводитель, состоящий из семи разделов, каждый из которых оказывается для путешественника хуже предыдущего: «Трамвай», «Гостиницы», «Рестораны», «Вина», «Театр», «Пожары» и «Бандиты»[221].

Тот, кому суждено было стать Шолом-Алейхемом, родился в обеспеченной и просвещенной семье. Его отец, Нохум Рабинович, не только получил хорошее образование, но и был состоятельным человеком – большая редкость для нищего местечка[222]. Благодаря браку с Ольгой Лоевой Шолом-Алейхем стал наследником колоссального состояния. Хотя серия неудачных инвестиций на Киевской фондовой бирже в итоге серьезно ухудшила финансовое положение писателя, приобретенный в коммерции опыт позднее позволил ему создать таких классических персонажей, как неудачливый коммерсант Менахем-Мендл и его сельский родственник Тевье. Интерес, который Шолом-Алейхем испытывал к мировой экономике, виден даже в его описаниях коммерческого пейзажа украинской провинции. В конце концов, это он однажды написал в письме к своему другу Равницкому: «Даже поэт должен изучить Адама Смита и Джона Стюарта Милля»[223].

Шолом-Алейхем говорил дома по-русски и опубликовал на этом языке часть своих рассказов. В 1881–1883 годах он был казенным раввином в городе Дубны, а после начал писать не только на русском и иврите, но и на идише [Frieden 1995: 98-101]. По сравнению с ивритом идиш не только давал писателю возможность охватить большую читательскую аудиторию, но и позволил ему обратиться к тому самому пейзажу, который так сильно повлиял на развитие русской литературы. Как и просветители, начавшие писать на идише в 1840-е годы, Шолом-Алейхем стремился достучаться до тех самых простых евреев, которых он описывал в своих книгах. Подобно Абрамовичу, он с годами возвращался к своим старым произведениям и переписывал их, отражая изменения в политическом климате.

Важным мотивом раннего творчества Шолом-Алейхема является иллюзорность (и желанность) материальных вещей. В первом его успешном рассказе, «Ножике» («Dos meserl»), юный герой крадет ножик у живущего в его семье квартиранта, просвещенного еврея по имени Герц Герценгерц, который «ходил с непокрытой головой, брил бороду и не носил пейсов». Герценгерц, чьи имя и манера поведения создают гротескный образ маскила (Германия была центром Гаскалы), выглядит чужаком в штетле, где все говорят на идише. «Я вас спрашиваю, – говорит мальчик, – как мог я сдерживаться и не помирать каждый раз со смеху, когда этот еврейский немец или немецкий еврей заговаривал со мной по-еврейски?» [Sholem Aleichem 1959, 4: 14; Шолом-Алейхем 1959: 5: 344]. Подобно французским мылу и ресторанам у Гоголя, которые затронуты скверной потому, что связаны с европейским Просвещением, вожделенный ножик некошерен (и потому особенно желанен), так как связан со страной, породившей Гаскалу. Герой рассказа, который в свои десять лет ненавидит жестокого учителя в хедере и уже заслужил прозвище «безбожник», произносимое его отцом со смесью раздражения и гордости, связан с маскилом не только благодаря похищенному у того ножику.

После того как ножик оказывается похищен, он, как нос майора Ковалева, начинает жить своей жизнью. Герой наблюдает за тем, как учитель в хедере жестоко наказывает его несчастного соученика, укравшего деньги из кружки для пожертвований, и решает выбросить ножик в воду.

Я достал ножик и помчался к колодцу, но мне казалось, что в руках у меня не ножик, а что-то отвратительное, гадюка, от которой надо поскорее избавиться. А все-таки было жаль! Такой чудный ножик! Минуту я стоял в раздумье и мне казалось, что я держу в руках живое существо. Сердце щемило [Sholem Aleichem 1959, 4: 27; Шолом-Алейхем 1959, 5: 353].

Страдая от угрызений совести, мальчик заболевает лихорадкой и бредит; он исцеляется и избавляется от груза вины только тогда, когда сознает, что причиной всех бед был сам ножик. Мораль этой истории, обращенная к юным читателям Шолом-Алейхема, вроде бы очевидна: нельзя красть или лгать. Скрытое же послание, однако, обращено к взрослым читателям и основано на появившейся у мальчика способности более глубоко проникать в суть добра и зла. Те, кто заботится о нем – родители и маскил, – находятся у его постели, когда мальчик приходит в себя; жестокость учителя из хедера, решившего преподать ученикам урок нравственности, становится известна взрослым благодаря словам, произнесенным мальчиком в бреду. Ножик «немца», способный «резать, что захочу» («un vos ikh vil, zol dos mir shnayden») [Sholem Aleichem 1959, 4: 7; Шолом-Алейхем 1959, 5: 341], имел две стороны: инструменты просвещения могли открыть перед рассказчиком возможности, которых он был лишен, живя традиционной еврейской жизнью, но вместе с тем он всегда рисковал утрать связь с общиной и доверие соплеменников, если пользовался ими слишком охотно.

Украденный ножик был заменой предыдущему ножу, приобретенному отчасти в кредит: «Я копил деньги, которые мне давали на завтрак, и на них купил ножик у Шлеймеле за десять полушек, семь – наличными (ziben groshen mezumen), а три в долг» [Sholem Aleichem 1959: 4: 10; Шолом-Алейхем 1959, 5: 342][224]. Недостающие три полушки и выброшенный в