Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун Страница 42

О! Так вот же именно… же!

А русский классик, измученный падучей, всё норовит оставить. Тоже по результату не оставляет… ну, а как тут быть, если: «Час тому назад повесился Смердяков, – ответил со двора Алеша…». Классик бы, может быть, по-зосимовски и подарил надежду преступнику, да вот только Лёша со двора… А русский же классик, хоть и всечеловек и доброхот, но реалист же он, он же правдолюбец. Вот и пришлось по-библейски отказать преступнику в надежде. Мучился, видимо, классик ужасающе, чувствуя себя натуральным жидовином.

Борис Хазанов:

Мы знаем, что ветхозаветная литература стала питательной почвой его творчества. Можно предположить, что чтение Библии повлияло на становление его личности.

Горенштейн был трудным человеком. Если я осмеливаюсь говорить о нём, то потому, что принадлежал, как мне казалось, к сравнительно немногим людям, с которыми Фридрих умудрился не испортить отношений. Я горжусь тем, что имел честь быть одним из его первых издателей (до того, как роман «Псалом» впервые в России был опубликован в «Октябре», он вышел небольшим тиражом в Мюнхене) и, кажется, первым написал о нём.

Вот за это спасибо Борису Хазанову.

Наше искреннее…

А также и уважение! Хотя вот я осмеливаюсь говорить о Горенштейне, совершенно даже и не зная его, не будучи ни знаком, ни представлен… хотя в те же годы сидел за своим рабочим столом. Он сидел в Берлине, а я сидел во Франкфурте-на-Майне. Но не это даёт мне смелость… нет! Преклонение перед гением даёт смелость.

Борис Хазанов:

Горенштейн слыл мизантропом, в своей публицистике никого не щадил, был уверен, что окружён недоброжелателями. Но трудно найти в современной русской литературе писателя, который выразил бы с такой пронзительной силой боль униженных и оскорблённых. Прочитав «Искупление» и «Псалом», иные сочли автора злопыхателем-отщепенцем, ненавидящим родину. Между тем именно о Горенштейне можно было сказать словами Пушкина: «Одну Россию в мире видя…» Эту Россию он поднял на такую высоту, до которой не смогли дотянуться профессиональные патриоты.

Ой, вот тут у Бориса Хазанова противоречиво вышло. Не могу смолчать при всем даже уважении к нему, к Борису Хазанову! «…был уверен, что окружен недоброжелателями». Так, а он и был окружен! И не мог не быть. Ещё бы! Какие уж тут доброжелатели, если ты, вернувшись в свой родной огород (Горенштейн посетил Москву в 1991 году, спустя 16 лет после эмиграции), который уже давно не твой и не родной, объявляешь: «Шестидесятые – фальшивый ренессанс. Они же люди были все фальшивые. “Распалась связь времен”… В тридцатые годы кончилась культура». Это Горенштейн сказал о людях, с которыми «кучковался», фрондировал, печатался вместе, даже «фоткался». А теперь, вдруг, такое!.. Да ещё и принца датского цитирует. Ты ж смотри на него! Приехал и Шекспиром тут размахивает. Это у него, у Фридриха Горенштейна, распалась связь времён, а у них нет. Это он со своей библейской высоты видел фальшь и конец культуры. А шестидесятники – нет. У них всё – класс, ничего у них не распалось… никакого конца культуры не видно. Они плавно втекли из фальшивой оттепели в настоящий застой, обросли авторитетностью, изданиями, яркими цветными пиджаками и стильными шейными платками, стали метрами, стали искать (и многие нашли) пути на Запад.

Все ли они – шестидесятники – были фальшивые? Наверно, не все. Просто Горенштейн был злой, а взгляд у него был беспощадный… библейский взгляд. Ждать от него смягчающей «справедливости» было бы наивно. Его роман «Псалом» начинается с таких слов: «Да, шумно и суетливо на земле. Но чем выше к небу, тем все более стихает шум, и чем ближе к Господу, тем менее жалко людей». Это не была литературная поза, это было откровенное занятие позиции. С этой позиции не будет жалости к людям, к народам, к своим и чужим. Просто потому что нет своих. Так что, недоброжелателей у Горенштейна было больше, чем затронутые им авторитеты с неприятной шестеркой в определении. Горенштейн хлестнул по России, по русскости. Прав Борис Хазанов, он одну Россию в мире видел. Во всяком случае, так пристально, как он вглядывался в Россию и в русского человека, он не вглядывался больше никуда. Но видеть одну Россию – это, как оказывается, не всегда достоинство в глазах соотечественников. Я тоже одну Россию вижу, но опасаюсь, что и меня в мизантропы-ненавистники запишут.

А вот про то, на какую-такую высоту Горенштейн эту самую Россию поднял… вот тут я бы с превеликим удовольствием Бориса Хазанова ещё послушал. Или, как теперь выражаются: с этого момента, будьте добры, поподробней. Чтоб было повнятней. А то я, чесслово, никак в толк не возьму, и где ж она, эта высота, на которую Горенштейн воздел «эту Россию». Как по мне, так он её не воздел, а раздел. Хотя тут, конечно, сразу же и напросится образ раздетого праведника, на крест воздетого. С неожиданной в лубочном патриотическом контексте «мы самыя лучия!» прямотой Горенштейн вдруг беспощадно заголил кромешную русскую нераскаянность, грозным предостережением напомнил русскому народу о тяжких его грехах, да и свой народ не помиловал.

Напрасно!

Напрасно напоминал! Как и Владимир Соловьёв, в своё время напрасно пытался мягко вменить православную невменяемость: «Иудеи всегда и везде смотрели на христианство и поступали относительно его согласно предписаниям своей религии, по своей вере и по своему закону. Иудеи всегда относились к нам по-иудейски; мы же, христиане, напротив, доселе не научились относиться к иудейству по-христиански. Они никогда не нарушали относительно нас своего религиозного закона, мы же постоянно нарушали и нарушаем относительно них заповеди христианской религии» (Вл. Соловьёв «Еврейство и христианский вопрос»).

Нераскаянные остались нераскаянными. Так что с высотой, на которую усилиями Фридриха Горенштейна поднялась Россия… с этим остаётся у меня неясность. Но поскольку едва ли Борис Хазанов станет возвращаться к своей давней статье, то я, буде мне позволено, уж выскажу на правах предположения, частного определения или хоть рабочей версии свой докумек на этот счёт. Глубочайшей, органической принадлежностью России Фридрих Горенштейн поднял на ещё одну малодосягаемую вершину не всю Россию, вместе взятую, а великую русскую словесность. Горенштейн возвёл ввысь русскую литературу, одну из величайших мировых литератур, расширил поле того абсолютно ценного, чем можно и должно гордиться, но чем никогда не догадаются гордиться профессиональные патриоты.

А знаете, почему? Потому что внутри