Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун Страница 51

припомню дословно) – что Вы можете сказать… (или – пожелать?) вашим соотечественникам-поэтам? Очень трогательно он ответил: «Ничего, ровным счетом ничего!» Правильно ответил. Нечего желать и нечего сказать. Ничего не может сказать поэт о поэзии. Только о том, какова она по его мнению должна быть. Если хотите, поэту вообще не должна нравиться современная ему поэзия. Главное, меня не интересует, что современная поэзия скажет обо мне, поскольку поэзия, по-моему, не просто потеряла мелодию… она потеряла сознание. Сознание того, что она есть мелос, прежде всего и главным образом – мелос.

Вот, например, стих: «Какбронзовой золой жаровень…» – сколько там образов! Но все они склоняют головы перед мелодией этого волшебного стиха. Строка: «Где пруд, как явленная тайна…» – почти райский напев. Образ восхитителен, но внутренне мелодия им не озабочена. Строку эту можно пропеть без вещного смысла: «гдепрудкакявленнаятайна». Это сочинял великий музыкант. Когда встречаются могучая образность и могучая дисциплина образности во имя мелодии стиха, тогда возникают шедевры. Поэзия – это соблазн, это чары… и только как таковая поэзия и жива. Не звучащая поэзия – это разочарование, заблудившаяся проза.

Е.С.: Есть ли у Вас сейчас возможность участвовать в литературной жизни России?

Б.Л-Б.: Конечно. Мне очень повезло, у меня есть издатель! Я пишу книги на русском языке, они выходят в свет, на них даже иногда реагирует критика. Так и участвую. Совсем недурно, правда? Или Вы имеете в виду всякое там альма-нашество и журнальные междусобойчики, групповщину литобъединений, клубные заседания с чтением стихов вслух, дни поэзии и творческие вечера? Нет, в этом смысле – практически не участвую. И не спрашивайте почему, ответ был бы очень жесткий.

Е.С.: Участвуете ли Вы в литературной жизни Италии?

Б.Л-Б.: Хм, на итальянский меня пока не переводят, так что сами понимаете… А вообще-то это вопрос – вагончиком за предыдущим. Видимо, придется все-таки отвечать. Я вообще не знаю, что такое литературная жизнь. Кому на роду написано сочинительство, у того практически не остается внутренних ресурсов на участие в жизни ни с одним из наружно-характеристических прилагательных: ни в литературной, ни в политической, ни в общественной, ни в благотворительной… – ни в какой! Время и силы есть только на участие в ЖИЗНИ… в собственной жизни, которую, дай-то Бог!., успеть прочувствовать, осмыслить и запечатлеть. Художник и эгоцентрик – синонимы. Ситуация художника предопределена тем, что он ни на кого не похож. Профанам кажется, что если ты пишешь ямбом, то ты похож на других, пишущих тем же метром, и потому отчего б не сойтись, не задружиться на общей ямбовой почве. Вот они и дружатся, кучкуются, клубничают. Ведь что такое профан? Это наружный человек. Профанами руководит и толкает их друг к другу коренное единство всех наружных людей на свете, единство мелких самолюбий, остро нуждающихся в немедленном самоутверждении через групповое признание. Пусть хотя бы групповое… но сейчас же! И сознание у профанов тоже групповое, что совершенно невозможно для художника, законченного индивидуалиста. Что такое художник? Это внутренний человек! Художником, – будь он поэт, будь живописец, будь музыкант-исполнитель, не важно… – его лирической жизнью, единственно важной и ценной, управляет его несходство, особость. А так как художник болезненно чувствителен (иначе не бывает!), то приближение к любой группе ему мучительно, он переживает это как посягательство стадности на его индивидуализм, видового однообразия – на его особость. Тем не менее, по наивности почти каждый художник делает в молодости одну или несколько попыток сближения. Результат – травма. Урок – «не приближайся!» Вывод – отъединение. Гигантское самоутверждение, которого требует художник, самоутверждение через узнание и любовное приятие именно его несходства, его духвно-эстетической особости, не может быть утолено никакими сиюминутными групповыми признаниями.

Е.С.: А как, верней, чем определяется вот эта самая духовно-эстетическая особость?

Б.Л-Б.: Духовно-эстетическая особость, вопреки господствующему мнению профанов, – господствуют-то мнения профанов, да Вы это и сами знаете! – определяется не техническими новинками, не патентованными приемами, а тем художественным раствором, или, если хотите, напитком, вкус и эмоционально-красочный спектр которого возникает от слияния сока конкретной творческой индивидуальности с вечно художественным. Каждый художник создает свой духовно-эстетический раствор неповторимого вкуса, аромата, красочного спектра. Они бывают разной силы: едва различимые, очень тонкие, как, например, в поэзии Адамовича, горько сдержанные, как у Ходасевича, ностальгические, как у Кузмина, или мощные, трагические, сшибающие с ног, как у Г. Иванова, у Цветаевой, у Есенина. Одни вызывают легкое головокружение, от других, как сейчас жаргонят в Москве, «сносит башню». Сравните музыку Александра Глазунова с музыкой Чайковского: сдержанный аромат и благородный колорит скрипичного концерта Глазунова, ну а Пётр Ильич – это ослепление и одурение… разжижение в слезах. Это вообще пережить невозможно, сердце заходится… места себе не находишь. Или вот, например, Одилон Редон – тонкая гамма, изысканный вкус, все черты живописного аристократизма; Винсент Ван Гог – ну что тут скажешь – это просто наехавший на тебя паровоз. Разные масштабы и характер дарований, разной силы воздействия, но всегда, пока мы остаемся в круге художников, есть эта духовно-эстетическая особость.

Е.С.: А все-таки, Борис, простите мое упрямство: вот это вечно художественное… это что?

Б.Л-Б.: Все, то, что не похоже на жизнь «с ее насущным хлебом, с забывчивостью дня», все то, что возводит существование от простоты, да-да… от той самой простоты, что хуже воровства, от множества частных уродств, казусов и незадач к чистоте и сложности немногих совершенных форм. Мне когда-то целое восьмистишие на эту тему нашептала одна старая веронская акация. Там есть такая строчка «от горькой нищеты явлений тленных к не знающему тленья существу». Чистота и сложность немногих совершенных форм – это и есть не знающее тленья существо. Иными словами – это и есть вечно художественное. А если совсем просто – божественное… ну, насколько оно вообще достижимо. Путь к вечно художественному лежит через конкретные средства видов и жанров. У меня в книге «РАМА СУДЬБЫ» есть большой очерк под названием «О прощении художника». Там, как раз, речь обо всем этом.

Е.С.: Предполагаю, что это чтение не из легких?

Б.Л-Б.: Да нет там ничего уж такого сложного… Ну да, не литература отдыха. Не для «в-метро», не для «в-обеденный-перерыв» и не для «перед-сном». Моя литература вообще не для этого.

Е.С.: Какие русские журналы Вы читаете, находясь в Италии?

Б.Л-Б.: Вы имеете в виду литературные? А зачем их читать? Ага, да-да, ну конечно: чтобы знать, что происходит в современной литературе, Вы ведь это хотели сказать? Но это совершенно излишне, к тому же вредно для собственного голоса. Если ты слышишь себя,