Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие… - Борис Левит-Броун Страница 52

«Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется»… – да, нам не дано! Но чтобы грустить об этом, надо прежде сказать свое слово. Не заглянуть в журналы и написать так, «как сейчас пишут», либо, наоборот, в пику, написать так, «как сейчас не пишут». Писать надо себя. Поиск актуальности… озабоченность традиционностью или новаторством, страх показаться слишком старым или слишком новым – это все из области нетворческих состояний… это когда профан, не будучи художником, очень хочет казаться художником, попасть в яблочко успеха и быстренько-быстренько снискать похвалу.

Е.С.: Существует ли для Вас проблема отсутствия русской языковой среды?

Б.Л-Б.: Нисколько. Наоборот, я рад, что избавлен от среды современного русского языка. Да-да, я знаю… знаю – язык организм подвижный, он текуч, он меняется. Вот я и рад, что расстояние и отсутствие хронической языковой среды защищает меня от русского языка, мутирующего в чудовищный новояз. Пусть уж он без меня течет и изменяется. Когда в периодические наезды в Москву вокруг тебя и одновременно устами «звезд» русского ТВ начинает колобродить словесный дебильник навроде: «Вот уже как год…» – вместо адекватного и не подлежащего изменению: «Вот уже год, как…», или «Он сказал мне то, что ты приедешь…» – вместо нормального живого: «Он сказал мне, что ты приедешь…» – согласитесь, возрадуешься, что вокруг тебя сплошные итальянцы, а внутри у тебя язык Лермонтова, Тургенева, Чехова. И музыкой, поверьте… музыкой он разливается в осчастливленной душе. Так что отсутствие языковой среды для меня не проблема. Среда русского языка у меня внтури и не зависит от местонахождения. Глухота иногда спасает.

Е.С.: Какие современные поэты, прозаики России вызывают Ваш интерес?

Б.Л-Б.: Я люблю стихи Бориса Марковского. Он из мало пишущих и не раскрученных, хотя имя его известно по журналу «Крещатик», который он редактирует. Лучшие его стихи, на мой взгляд, причастны сокровищу русской поэзии. Из прозаиков?.. Последняя встреча, которая произвела на меня неизгладимое впечатление, была встреча с прозой Фридриха Горенштейна. Это, с моей точки зрения, самый современный и мощный русский прозаик. Остальные – более или менее «про заек».

Е.С.: Кого Вы считаете Вашими учителями в литературе? Кто оказал на Вас влияние?

Б.Л-Б.: Несколько лет назад я давал интервью газете «Книжное Обозрение» и в нем сказал, что поэзии меня учил русский Золотой век. Мое суждение не изменилось и по сей день, хотя я совершенно безоружен перед Есениным, перед лучшими стихами Цветаевой. Но ближе всего из Серебряного века мне самый золотовечный поэт – Георгий Иванов. В нем я ощущаю прямую связь с Тютчевым. Такой собранности стиха, такой экономии средств и такого пронзительного трагизма я не встречал кроме Г. Иванова ни у кого, только у Тютчева. Если я назвал корпус моей поэзии «Пожизненный дневник» (на сегодня изданы и живут в русской поэзии три тома «Пожизненного дневника»), то не в последнюю очередь это перекличка с «Посмертным дневником» Георгия Иванова.

Что касается прозы… тут настоящим землетрясением еще в юности была для меня встреча с Фолкнером, которого я читал и в оригиналах, и в замечательных переводах Райт-Ковалёвой, Хинкиса и Маркиша. Это было такое потрясение, каких мало бывает за жизнь. Я преклоняюсь перед Чеховым, я обожаю язык и душевную интонацию Тургенева, но не могу соответствовать им, я заряжен Фолкнером, после которого на меня глыбой обрушился Маркес, причем не столько «Сто лет одиночества», сколько «Осень патриарха»… Грандиозность таких образников, как Фолкнер и Маркес, думаю, могла бы сформировать не одного последователя, а целое поколение, но с удовольствием отмечаю, что последователей их в русской словесности не вижу.

Е.С.: Почему с удовольствием?

Б.Л-Б.: Не люблю компаний ни в жизни, ни в литературе. Предпочитаю сто лет одиночества…

Е.С.: Выходит, из русских писателей Вы не избирали себе учителей?

Б.Л-Б.: Выходит, не избирал. Но жизнь не всегда спрашивает. И не спросив моего разрешения, меня избрал Андрей Платонов. Быть последователем Платонова невозможно – это вообще какое-то сверхчеловеческое явление. Великие образники остались для меня первоформирующим началом, но Платонов сделал невозможным чтение вообще.

Е.С.: В каком смысле?

Б.Л-Б.: В прямом. После Платонова можно читать только Платонова. Россия до сих пор мало что понимает в Платонове. В каком-то смысле Андрей Платонов есть такое же завершение и отрицание литературы, как «Спас» Звенигородского чина Андрея Рублёва есть завершение и отрицание портретной живописи.

Е.С.: То есть, Вы хотите сказать, что после Платонова нет больше смысла сочинять, а после Рублёва – писать портреты?

Б.Л-Б.: Да, именно это я хочу сказать. Но не могу. Потому что невозможно человеку не творить – не сочинять текст, не писать портреты! Но в чем-то вершина, по моему ощущению, уже пройдена. Платонов создал живолитературные святоотеческие тексты, не имеющие аналогов ни по глубине, ни по художественности. Он достиг такой глубины и высоты раскрытия неизвестной человеку сердцевины человека, а Рублёв в своем «Спасе» нашел такое сочетание черт человеческих, что у первого вышло предельное раскрытие человечности, какая-то жуткая диагностика неотсюда, а у второго вообще – лицо Богочеловека, то есть не человека, а чего-то большего… нездешнего. Проза Платонова может уничтожить, растерзать и освятить одновременно, его читать есть мука крестная. «Спас» Рублёва гипнотизирует, заставляет стыдиться себя самого, ужасает… потому что поднимает тебя на какую-то запретную, неадекватную тебе и потому страшную духовную высоту. Ты смотришь… нет, не так… в тебя смотрит лицо, точней говоря, что-то непостижимое, что можно условно обозначить как ЛИЦО, не знающее греха и прощающее вселенский грех.

Если ты прочитал и достаточно глубоко воспринял Андрея Платонова, возникает непреодолимая трудность читать кого-либо другого. Если ты достаточно пристально вгляделся в лик Андреева «Спаса», возникает непреодолимая трудность общаться с какими-либо другими портретными изображениями. Но давайте вернемся на землю, как-то неудобно путать временного себя с этими двумя провалами (или взлетами) в вечность.

Е.С.: Над какой книгой Вы сейчас работаете?

Б.Л-Б.: Ооо!.. это вопрос для меня самого и не очень ясный и не очень легкий. Что-то пишется и даже уже немало написалось, но это что-то мной пока не вполне осознано. Не знаю, будет ли что-нибудь понятно, если я скажу, что пишется роман-дневник?! Там будет много секса, много лирических отступлений, некоторые русские события, заставшие меня за написанием этого текста, немало жестких слов о России… и во все это будут вплетены фрагменты книги об Антони Гауди, которую я долго мечтал написать, но понял,