В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах - Анджела Бринтлингер Страница 52

Самому драматургу разрешения и запреты его пьес казались подчиненными только воле случая. Он писал о мольеровском «Тартюфе»: «Кто осветит извилистые пути комедиантской жизни? Кто объяснит мне, почему пьесу, которую нельзя было играть в 1664 и 1667 годах, стало возможным играть в 1669-м?» [Булгаков 1991: 146] – и эти слова можно отнести в равной мере и к «Бегу», и к «Дням Турбиных», и к «Кабале святош». В письме Горькому в 1929 году писатель жаловался:

все мои пьесы запрещены, нигде ни одной строки моей не напечатают, [никакой готовой работы у меня нет, ни копейки авторского гонорара ниоткуда не поступает], ни одно учреждение, ни одно лицо на мои заявления не отвечает, словом – все, что написано мной за 10 лет работы в СССР, – уничтожено. Остается уничтожить последнее, что осталось, – меня самого [Булгаков 19906: 437].

В декабре 1931 года руководители Красного театра в Ленинграде отказались от постановки «Адама и Евы» – пьесы, которую сами же и заказали. Горький, откликаясь на призывы Булгакова о помощи, несколько раз обращался в Репертуарный комитет. Однако Горький не мог постоянно играть роль спасителя; он часто уезжал из России, и в менявшейся атмосфере советского театра булгаковские пьесы были обречены на отказы в постановке. Уже в 1927 году на совещании Агитпропа был провозглашен «конец экспериментального периода» в театре и прозвучал призыв к «максимальной жесткости идеологического контроля. Фамилия Булгакова на совещании упоминалась выступавшими едва ли не чаще всех прочих “неблагонамеренных” литераторов» [цит. по: Булгаков 1990а: 642].

Однако, несмотря на все это, в 1932 и в начале 1933 года в судьбе Булгакова-драматурга наметились перемены. В январе 1932 года ему неожиданно сообщили, что «Дни Турбиных» будут восстановлены на сцене МХАТа, а в конце марта там же начались репетиции пьесы «Кабала святош», которую переименовали в «Мольер» по требованию Главреперткома. Заказ, поступивший летом того же года от «ЖЗЛ», давал возможность поработать над биографией человека, который интересовал Булгакова больше всех, и в то же время поправить свое тяжелое финансовое положение. Булгакову несомненно следовало благодарить за эту возможность заботившегося о его благополучии Горького. В марте 1933 года, высылая рукопись биографии, Булгаков уже знал о начале репетиций «Бега» во МХАТе, и ему должно было казаться, что дела пошли на поправку.

Первоначальный иронический отказ Булгакова принять заказ на биографию Мольера: «Биография – 10 листов – да еще в жару – да еще в Москве!» [Булгаков 19906: 484] – представляла его отношение к этому проекту в ложном свете. Возможность наконец-то увидеть одну из своих книг напечатанной и получить за это гонорар была для него чрезвычайно важна, однако еще важнее и притягательней была тема книги. Как говорилось выше, Мольер интересовал писателя в течение многих лет: гений великого драматурга и актера, его трагические столкновения с церковью и цензурой, его положение «придворного поэта» – все это как бы перекликалось через столетия с Булгаковым и вызывало странное, творчески продуктивное ощущение родства.

В атмосфере все большей несвободы, создаваемой Главреперткомом, что выразилось в 1929 году в отменах спектаклей и запрете булгаковских пьес, обращение драматурга к истории Франции XVII века можно было расценить как поиск легкого выхода, попытку избежать тех цензурных ограничений, которые ожидали пьесы, посвященные Гражданской войне и НЭПу. И действительно, обращение к истории напрашивалось само собой, и поиск выхода из тупика можно считать одной из причин. Однако в большинстве случаев подобное объяснение слишком легковесно, и Булгаков тут не исключение[160]. На самом деле он чувствовал глубокую личную связь с Мольером. Среди прочего Мольер служил доказательством булгаковской теории о том, что драматургом может стать только театральный человек [Булгакова 1988: 405]. В годы занятий «мольерианой» Булгаков в свои рабочие часы жил в Париже XVII века, погружаясь в мольеровский мир[161].

«Жизнь господина де Мольера»

Начиная работать над биографией Мольера, Булгаков сообщил своему другу Попову о предложенном договоре. Попов выразил радость по поводу будущей книги и заметил, что самое главное – это существование точки соприкосновения между Мольером и его биографом [Булгаков 19906: 704]. Действительно, Булгаков размышлял о личности и судьбе Мольера много лет как о судьбе художника в целом и о своем собственном жребии в особенности. Он, как и Мольер, был облагодетельствован «королем» и страдал от собственной «кабалы святош» – все это вызывало у него личный интерес к мольеровской биографии. Трудно сказать, оказался ли категорический отказ редакции «ЖЗЛ» принять рукопись полным сюрпризом для автора, но, разумеется, нежелание вносить какие-либо из предложенных ему поправок ради публикации романа говорило о верности Булгакова своему замыслу и о его несогласии с той «идеальной» биографией, которую ждали от него издатели. Тут можно вспомнить, что он продолжал работу над пьесой о Мольере, внося исправления в рукопись, почти семь лет. И хотя между романом и пьесой есть существенное различие (пьеса всегда становится плодом совместных усилий автора и режиссера-постановщика), упрямое нежелание Булгакова исправлять роман заставляет задуматься.

Мы сможем понять основные творческие принципы Булгакова, проявившиеся в романе «Жизнь господина де Мольера», если последовательно рассмотрим все пункты негативного отзыва Тихонова об этой книге. Булгаков описывал этот отзыв в письме к Попову:

Ну-с, у меня начались мольеровские дни. Открылись они рецензией Т. В ней <…> содержится множество приятных вещей. Рассказчик мой, который ведет биографию, назван развязным молодым человеком, который верит в колдовство и чертовщину, обладает оккультными способностями, любит альковные истории, пользуется сомнительными источниками и, что хуже всего, склонен к роялизму [Булгаков 19906: 487–488].

Тихонов почувствовал, что Булгаков проводит параллели между Францией XVII века и СССР, и указал, что рассказчиком должен стать «серьезный советский историк». При этом Тихонов не был специалистом по Мольеру и не понимал, насколько близко Булгаков следовал источникам, бережно связывая и подвергая тщательной проверке различные сохранившиеся описания жизни и творчества французского комедиографа. Однако в своих суждениях о рассказчике Тихонов был прав: тут действительно присутствовал и интерес к колдовству, и подспудно проведенные параллели с современностью – это отражало собственное отношение Булгакова к Мольеру[162].

Рассказчик «Жизни господина де Мольера» прямо приводит одно из булгаковских суждений о состоянии литературы в СССР, поскольку Тихонов жалуется, что «довольно прозрачно проступают намеки на нашу советскую действительность». Эти намеки охватывают широкий спектр вопросов, от обсуждения советской