Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго Страница 61

мы пережили, желая понять, прозой или стихами написано «Слово о полку Игореве»! Вероятно, все же это был некий синтез того и другого, тот самый синтез, к которому уже в нашу эпоху устремились и ритмическая проза, и интеллектуальная поэзия. Именно на этом пересечении прозы и поэзии легче всего определить и место верлибра. Причем сделать это тем соблазнительней, что существование верлибра освящается таким образом многовековой традицией, восходящей не только к «Слову о полку Игореве», но и к Библии, и даже к более древним текстам.

И все же «методы освоения действительности» в «Слове…» и современном верлибре явно не совпадают. Достаточно наугад открыть указанную выше «Антологию русского верлибра» или даже ровную и прекрасную «Книгу, удивлений» Элисео Диего и положить рядом «Слово о полку Игореве» или Евангелие, как станет совершенно очевидной натяжка в нашем сопоставлении. Ведь границы, разделяющие современный верлибр и древние литературные памятники, пролегают в самой сущности этих явлений. И Библия, и «Слово…» прежде всего внеличностны. За ними – не отдельный автор, а общенародное, общечеловеческое или божественное начало.

В современном же верлибре тоже может быть общенародное или общечеловеческое начало, но оно обязательно и даже подчеркнуто преломляется через призму личностного восприятия мира, что, как известно, является определяющей характеристикой лирики. Синтез поэзии и прозы в древних памятниках эпичен, верлибр – личностей. И здесь, конечно же, мы имеем дело с различными типами мировосприятия и различными типами самоощущения человека в мире.

Потому говорить о некой в сопоставлении с поэзией и прозой третьей (верлибрической) линии в развитии искусства слова хотя и соблазнительно, но все же не совсем корректно. Исторически современный верлибр возник и утвердился в творчестве вполне «канонических» стихотворцев, т. е. в лирической поэзии, и это вовсе никак не унижает верлибр, а напротив, ставит серьезнейший вопрос о причинах его появления как особого жанра поэтической речи.

Но говоря о поэтической речи, мы тем самым говорим о реализующемся в ней поэтическом мышлении, так же, как мы можем говорить о философском мышлении, музыкальном мышлении и т. д. «Мышление» в этом контексте не означает, разумеется, сугубо рациональной деятельности человеческого сознания. Будучи художественным (рационально-чувственным) вообще, поэтическое мышление особенно ориентировано на звук, на музыкальное восприятие мира. Очень точно сказано об этом у Блока:

Приближается звук.

И, покорна щемящему звуку,

Молодеет душа.

И метр, и рифма, и ассонансы, и аллитерации (в тех стихах, где все это существует), т. е. и динамическая, и тембральная, и звучностная характеристика стиха – его сокровенная мелодия (а она присутствует в любом поэтическом тексте), – все это собственно языковое богатство языка в его неразрушимой связи с семантикой слова, являясь смыслообразующим началом поэтической речи, оказывается и ее главным отличительным признаком. Реализующееся в человеческой речи поэтическое мышление, таким образом, в самых существенных своих качествах есть звуковое или музыкальное мышление. И если это так, то взамен предварительного, развернутого и по необходимости описательного определения поэтической речи можно предложить теперь иной вариант: поэтическая речь есть непосредственная действительность музыкального мышления в пределах языковой стихии.

Разумеется, и это определение (как всякое определение вообще) не исчерпывает всей сущности определяемого, да и не в этом его задача. Перед нами лишь зафиксированная рассудком стрелка компаса, указывающая путь нашего личного духовного проникновения в природу поэтического слова.

Нужно сказать и то, что обозначенные в определении «пределы языковой стихии» постоянно колеблются и со стороны музыкального искусства, которое обладает тенденцией воплотиться в слове («программная музыка» во всех ее модификациях и развитии), и со стороны искусства слова, которое обладает тенденцией разворачиваться в собственно музыкальную мелодию (песня, особенно народная песня, музыкальная поэзия «бардов», да и вся инструментальная музыка, родившаяся от звучащего слова). И, тем не менее, поскольку существуют поэзия и музыка как различные виды искусства, существует пусть и колеблемая, но все же реальная между ними граница: предел, очерчиваемый собственно языковой стихией человеческого мышления.

Универсальное языковое мышление человека, при всем разнообразии его оттенков, имеет всего два средоточия наивысшей смысловой насыщенности: философию и поэзию. (Прав был Хайдеггер, сближая эти два вида человеческой деятельности.) И хотя философия не лишена своей особой эмоциональности и даже чувственного основания различных теоретических построений, сокровенный смысл ее реализуется в преодолевающей слепой эмпиризм и в сгущающей семантику слова рассудочной абстракции. Поэзия, при неоспоримом присутствии в ней и собственно рационального, есть тем не менее – сердце нашего сознания: ее смысловая насыщенность обусловлена осуществленным синтезом рационального и чувственного начал на основе музыкального мышления человека. И именно эта ее музыкальная сущность не позволяет сводить какое бы то ни было поэтическое произведение к его якобы сугубо рациональному «содержанию» (Гегель). Но если мы поэзию определили как реализацию музыкального мышления в пределах языковой стихии, в каком отношении к ней оказывается верлибр? Если верлибр – не поэзия, то что это? Проза?

Нет, не проза. И прежде всего потому, что в прозе любое предложение (то есть, по А. Ф. Лосеву, минимальный элемент языка как непосредственной действительности мысли) дано в обязательном обрамлении других предложений, составляющих необходимый для его понимания контекст. Прозаический текст – это всегда объемное языковое пространство, и всякая законченная в нем мысль (предложение), при всей ее метафоричности, образности или даже художественной символике вне этого контекста теряет свой первоначальный смысл.

Изъятое из этого своего языкового пространства отдельное предложение (например, афоризм) приобретает иной контекст, который можно условно назвать контекстом чистого поля. Это предложение из минимального элемента прозаического текста превращается в законченный текст, т. е. приобретает характер самодостаточности, а, следовательно, и смысловая нагрузка его многократно увеличивается. То есть это предложение приобретает важнейшую характеристику, свойственную поэтической речи: большую смысловую нагрузку строки, обрамленной «контекстом чистого поля».

Приведем такой вот прозаический отрывок:

«Он долго лежал в некошеной траве, не отрываясь, смотрел и смотрел на небо, проплывающее над ним с востока на запад, и в памяти его невольно всплывали то лермонтовские стихи об облаках – вечных странниках, то небо, которое преобразило душу князя Андрея. И как-то смутно вначале, но потом все ясней и ясней он стал понимать, что в человеческой жизни все измеряется скитанием небес. А облака все так же мерно и значительно уплывали с востока на запад, чтобы раствориться в загорающемся на горизонте закате. Не так ли и мое земное существование, думал он, некогда растворится в этом вечном огне, беспредельно вбирающем в себя и все человеческие жизни, и даже жизни богов Валгаллы, – всю природу и всю Землю».

А теперь выделим отсюда часть предложения:

все измеряется скитанием, небес

(автор его Сергей Шаталов