Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго Страница 71

Гавана, 1985 г.

Творческий вечер Э. Диего.

Ведущие: Сергей Бураго и Даниэль Матоло

Киев, 1994 г. Вечер памяти поэта Элисэо Диего

Сергей Борисович ведет вечер памяти кубинского поэта Элисэо Диего.

Дом актера, Журнал на сцене «COLLEGIUM», 1994 г.

Сергей Борисович с артистами, участниками традиционных вечеров Журнал на сцене «COLLEGIUM» в Доме актера

Киевская детская Академия искусств. Ведущий творческого вечера Никита Полищук, артист В. Завальнюк, поэт Л. Бураго, проф. С. Бураго и преподаватели КДАМ (театральный факультет)

Сергей Борисович Бураго и Андрей Леопольдович Гришунин на первой Международной научной конференции «Язык и культура», 1991 г.

Сергей Борисович Бураго с оргкомитетом Муждународной научной конференции «Язык и культура»

Сергей Борисович Бураго, Дмитрий Владимирович Затонский и Ефим Григорьевич Эткинд в Киево-Печерской Лавре

«Филологический десант» под предводительством Сергея Бураго

На прогулочном катере после конференции «Язык и культура»

Руководитель секции «Национальные языки и культуры в их специфике и взаимодействии» проф. Маргарита Александровна Карпенко и проф. Сергей Борисович Бураго

С. Б. Бураго с друзьями Ю. Г. Кобринским и А. П. Иващенко

Киев, ИМО.

Праздник посвящения в студенты

Сергей Борисович Бураго в Филиале Института русского языка имени А. С. Пушкина в Гаване

Сергей Борисович Бураго в Греции

Лариса и Сергей Бураго в Крыму

Сергей Борисович, его дочь Анна, зять Вадим и кубинский друг Карлос

Японский профессор в гостях у семьи С. Б. Бураго:

Дмитрия, Елены, Ларисы и Сергея

Сергей Бураго декламирует стихи Элисэо Диего.

Журнал на сцене «COLLEGIUM»

Павел Грушко и Сергей Бураго с представителем Кубинского посольства

Журнал на сцене «COLLEGIUM».

Одно из последних выступлений Сергея Борисовича Бураго, 1992 г.

Рабочий стол С. Б. Бураго дома на Приозерной.

Киев, 2000 г.

Лариса Николаевна Бураго. Киев, 17 июня 2001 г.

Мелодия стиха[13]

Предисловие

Странно было бы думать, что автор в этой книжке надеется объяснить и мир, и человека, и язык, и поэзию, то есть неким кавалерийским наскоком решить проблемы, над которыми на протяжении тысячелетий бились лучшие умы человечества. Самонадеянность такого рода достойна горькой усмешки, и автора подобного опуса – при самом добром к нему отношении – следует молча похлопать по плечу, после чего вздохнуть глубоко и отойти подальше.

Но что же делать, если, казалось бы, частный литературоведческий или даже стиховедческий вопрос принципиально нерешаем без определенного понимания того, что же такое язык в его отношении к проблеме человека и бытия человека в мире? Потому мир, человек, язык, поэзия – это те необходимые сферы, внутри которых движется мысль автора, они так или иначе присутствуют в решении самой что ни на есть конкретной и частной проблемы, вне этих сфер, наконец, не существует ни автор, ни его читатель.

И еще. В стиховедении, как в капле воды, отражаются динамика и борения, свойственные всей нашей жизни. Здесь нет уединенной замкнутости, здесь – как и в любой области гуманитарного знания – сквозь специфику исследования легко различима жизненная позиция его автора.

Противоречит ли это обстоятельство объективности самого исследования? Нет, не противоречит: в любом виде творчества внеличностной объективности не существует, все объективное проявляется через индивидуальное и личное. Ни одна теория не являет собой абсолютную истину, ибо ограничена индивидуальностью ее создателя и ограничена историческим временем, в которое она создавалась. Но так же, как в отдельном человеке различимо общечеловеческое, то есть некое по отношению к своеобразию личности объективное начало, в научном исследовании может быть заключена та степень объективности, которая способна преодолеть и индивидуальность исследователя, и само историческое время.

Приступая к изложению теории стиховой мелодии в ее прямой связи с движением смысла в поэзии, я отдаю себе отчет в дискуссионности ряда ее положений, что обусловлено различным пониманием в филологии сущности языка вообще и художественной речи, в частности.

Глава I

Человек и его язык

В этой книге поэтическая речь рассматривается как становление и коммуникативная реализация понимания и пересоздания человеком мира простой видимости на основе рационально-чувственного проникновения в сущность жизни и мироздания, причем важнейшей отличительной характеристикой поэтической речи признается ее смыслообразующая музыкальность.

Это определение безусловно разделяет всю недостаточность определения как такового. Определение в лучшем случае формулирует результат какой-либо части исследования, оставляя в подтексте логику развития этого исследования, его процессуальную природу. Взятое же аконтекстуально, оно сводит движение на статику, и этот момент статики – не естественный ни для человеческого познания, ни для языка – неизбежно преодолевается: он разрешается читательским контекстом представления о соответствующем предмете, вовсе не обязательно соотносимым с тем, благодаря которому родилось само это определение. Иными словами, определение вне его контекста имеет слишком мало шансов быть понятым адекватно намерениям автора; и даже в качестве результата какой-либо части исследования оно не выходит за рамки этого исследования1 и не обладает самодельной достаточностью.

Таким образом, мы оказываемся в непростом положении: дать возможно полный контекст определению поэтической речи означает посвятить этой теме отдельную и большую специальную работу, что сейчас в наши намерения не входит. Оставить же определение вне формирующего его контекста означает обречь его на неполное понимание читателем. И наконец, опустить всякое определение поэтической речи значит и вовсе дезориентировать читателя.

Ясно, что для продвижения вперед нам необходимо отречься от всякого максимализма и принять за основу понятие степени, в данном случае степени контекстуальной полноты. Не возможно полный контекст, а, по возможности, достаточный контекст, обеспечивающий