Глеб Елисеев - Эдгар Аллан По. Поэт кошмара и ужаса Страница 12

По в ужасе и смятении бежал из особняка Алланов. Живым своего приемного отца он больше никогда не увидел.

Джон Аллан скончался 27 марта 1834 года, во сне, около одиннадцати часов утра. Из завещания, оглашенного после его смерти, выяснилось, что богатый, но «жестоковыйный» шотландец не оставил пасынку-поэту ни цента.

Впрочем, Эдгар По на благодеяния от Джона Аллана уже явно не рассчитывал — перед ним замерцал призрак литературного успеха, и он продолжал упорно и почти яростно сочинять новеллы. Ведь еще к октябрю 1834 года цикл, условно названный «Рассказы Фолио-клуба», был почти готов и включал в себя аж семнадцать рассказов. О подписке на этот сборник даже было объявлено 26 октября 1833 года в «Балтимор сатэрдей визитер».

К сожалению, иллюзии По вновь разбились о жестокую реальность. Книгу рассказов так и не удалось опубликовать из-за финансовых проблем. Но и эта неудача не выбила поэта из творческой колеи. (Тем более что по отдельности рассказы цикла позднее удалось вполне успешно напечатать.)

Весной 1835 года Эдгар По вновь попытался устроиться на работу учителем в одну из государственных школ Балтимора. И вновь — безуспешно. Однако вскоре, благодаря помощи доброжелательного члена редакционного совета «Балтимор сатэрдей визитер» Джона Кеннеди, молодой поэт получил значительно более выгодную должность, да еще и непосредственно связанную с литературной деятельностью.

С мистером Джоном Пендлтоном Кеннеди у По на долгие годы установились дружеские отношения. Поэту в жизни вообще везло на хороших людей, с которыми его сводила судьба. Немногие могли вынести его взрывной характер и приступы пьянства. Многие разочаровывались в нем и становились его активными недоброжелателями и даже откровенными врагами. Но были люди, которые, несмотря ни на что, не изменяли своего искреннего расположения к По. Именно таким человеком и был Джон Кеннеди.

Через некоторое время после знакомства он предложил поэту еще раз встретиться, но в ответ получил следующее, полное отчаяния письмо: «Уважаемый сэр! Ваше любезное приглашение сегодня на обед больно ранило мои чувства. Я не могу прийти — и по причинам самого унизительного свойства, касающимся моей внешности. Вы можете вообразить, какой глубокий стыд я испытывал, делая Вам это признание, но оно необходимо. Если Вы друг мой настолько, что можете одолжить мне 20 долларов, я буду у Вас завтра — в противном случае это невозможно, и мне лишь останется покориться судьбе. Искренне Ваш. Э.А. По. Воскресенье, 15 марта». Естественно, Кеннеди не отказал По в подобной просьбе.

Позднее, в 1835 году, редактор «Сатэрдей визитер» решил поддержать начинающего писателя напрямую. Герви Аллен совершенно справедливо замечает в своей биографии Эдгара По: «Человек добрый и отзывчивый, Кеннеди не пожалел усилий, чтобы помочь, — он, конечно же, сделал бы это и раньше, если бы знал, как нужна его поддержка. По снабдили приличной одеждой, он был приглашен к Кеннеди и окружен всяческим вниманием за уставленным яствами столом (кое-что наверняка нашлось и для корзины миссис Клемм). Мистер Кеннеди даже предоставил в его распоряжение свою верховую лошадь „для прогулок“. Последнее было для вирджинца поистине верхом светской любезности. Оказавшись в седле, Эдгар По вновь почувствовал себя джентльменом».

Позднее сам По так писал об этом журналисте, редакторе и конгрессмене из Балтимора: «Мистер Кеннеди всегда был мне истинным другом; первым истинным другом, повстречавшимся на моем пути, — ему я обязан самой жизнью».

Один из знакомых Д. Кеннеди, владелец и главный редактор ричмондского журнала «Сазерн литерери мессенджер» Томас Уилкс Уайт активно разыскивал новых авторов для своего журнала. Более того, ему был необходим и редактор-помощник, который взял бы на себя большую часть работы по сбору текстов для журнала. Узнав об этом, редактор «Балтимор сатэрдей визитер» тут же порекомендовал Уайту в качестве такого автора и возможного помощника Эдгара По.

По совету Кеннеди поэт отправил в ричмондский журнал свой рассказ «Береиика». Это причудливая история в духе ранних «рассказов ужасов» По о безумии и навязчивых идеях. Ее главный герой живет в почти полном отрыве от обычного мира: «При крещении меня нарекли Эгеем, а фамилию я называть не стану. Но нет в нашем краю дворцов и покоев более освященных веками, чем сумрачные и угрюмые чертоги, перешедшие ко мне от отцов и дедов. Молва приписывала нам, что в роду у нас все не от мира сего; это поверье не лишено оснований, чему свидетельством многие причуды в устройстве нашего родового гнезда, в росписи стен парадного зала и гобеленах в спальных покоях, в повторении апокрифических изображений каких-то твердынь в нашем гербовнике, а еще больше в галерее старинной живописи, в обстановке и, наконец, в необычайно странном подборе книг в ней».

Вместе с Эгеем в замке обитает его двоюродная сестра: «Береника доводилась мне кузиной, мы росли вместе, под одной крышей. Но по-разному росли мы: я — хилый и болезненный, погруженный в сумерки; она — стремительная, прелестная; в ней жизнь била ключом, ей только бы и резвиться на склонах холмов, мне — все корпеть над книгами отшельником; я — ушедший в себя, предавшийся всем своим существом изнуряющим, мучительным думам; она — беззаботно порхающая по жизни, не помышляя ни о тенях, которые могут лечь у нее на пути, ни о безмолвном полете часов, у которых крылья воронов». Однако и у Береники есть своя жутковатая тайна: «Из множества недугов, вызванных первым и самым роковым, произведшим такой страшный переворот в душевном и физическом состоянии моей кузины, как особенно мучительный и от которого нет никаких средств, следует упомянуть некую особую форму эпилепсии, припадки которой нередко заканчивались трансом, почти неотличимым от смерти; приходила в себя она по большей части с поразительной внезапностью».

Однажды герою является призрак его кузины, после чего в нем просыпается странная и абсолютно безумная страсть: «Глаза были неживые, погасшие и, казалось, без зрачков, и, невольно избегая их стеклянного взгляда, я стал рассматривать ее истончившиеся, увядшие губы. Они раздвинулись, и в этой загадочной улыбке взору моему медленно открылись зубы преображенной Береники. Век бы мне на них не смотреть, о господи, а взглянув, тут же бы и умереть! Опомнился я оттого, что хлопнула дверь, и, подняв глаза, увидел, что кузина вышла из комнаты. Но из разоренного чертога моего сознания все не исчезало — и, увы! уже не изгнать его было оттуда, — жуткое белое сияние ее зубов. Ни пятнышка на их глянце, ни единого потускнения на эмали, ни зазубринки по краям — и я забыл все, кроме этой ее мимолетной улыбки, которая осталась в памяти, словно выжженная огнем. Я видел их теперь даже ясней, чем когда смотрел на них. Зубы! зубы!.. вот они, передо мной, и здесь, и там, и всюду, и до того ясно, что дотронуться впору: длинные, узкие, ослепительно-белые, в обрамлении бескровных, искривленных мукой губ, как в ту минуту, когда она улыбнулась мне. А дальше мономания моя дошла до полного исступления, и я тщетно силился справиться с ее необъяснимой и всесильной властью. Чего только нет в подлунном мире, а я только об этих зубах и мог думать».

Эгей никак не может выйти из этого состояния безумной одержимости, когда ему сообщают, что его сестра умерла. После ее похорон он словно перестает воспринимать реальность, а когда выходит из этого сомнамбулического состояния, то с трудом понимает, что совершил. И вновь По преподносит читателям жуткий финал, в единой кульминации завершающий весь рассказ: «На столе близ меня горела лампа, а возле нее лежала какая-то коробочка. Обычная шкатулка, ничего особенного, и я ее видел уже не раз, потому что принадлежала она нашему семейному врачу; но как она попала сюда, ко мне на стол, и почему, когда я смотрел на нее, меня вдруг стала бить дрожь?.. В дверь тихонько постучали, на цыпочках вошел слуга, бледный, как выходец из могилы… Он говорил о каком-то безумном крике, возмутившем молчание ночи, о сбежавшихся домочадцах, о том, что кто-то пошел на поиски в направлении крика, и тут его речь стала до ужаса отчетливой — он принялся нашептывать мне о какой-то оскверненной могиле, об изувеченной до неузнаваемости женщине в смертном саване, но еще дышащей, корчащейся, — еще живой.

Он указал на мою одежду: она была перепачкана свежей землей, заскорузла от крови. Я молчал, а он потихоньку взял меня за руку: вся она была в отметинах человеческих ногтей. Он обратил мое внимание на какой-то предмет, прислоненный к стене. Несколько минут я присматривался: то был заступ. Я закричал, кинулся к столу и схватил шкатулку. Но все никак не мог ее открыть — сила была нужна не та; выскользнув из моих дрожащих рук, она тяжело ударилась оземь и разлетелась вдребезги; из нее со стуком рассыпались зубоврачебные инструменты вперемешку с тридцатью двумя маленькими, словно выточенными из слонового бивня костяшками, раскатившимися по полу врассыпную».