Сергей Дмитриев - Грибоедов. Тайны смерти Вазир-Мухтара Страница 22

В Тавризе головной болью дипломата опять стали две проблемы: выплата контрибуции и судьба пленных. "С тех пор нисколько не ослабло внимание принца ко мне, — писал поэт 20 октября, — он рад бы видеть меня каждый день… Но, несмотря на всю эту предупредительность, как только речь заходит о делах, начинаются затруднения. Одно освобождение наших пленных подданных причиняет мне неимоверные заботы; даже содействие правительства почти недостаточно для того, чтобы отнять их у их настоящих владельцев. Только случайным образом удается мне открыть место их несправедливого заключения, и только тогда моё вмешательство имеет успех".

Как видим, роковая для дальнейшей судьбы поэта забота о пленных поглощала его задолго до трагедии в Тегеране. Он приехал в Персию с наказами многих грузин и армян, просивших разыскать в этой стране своих родных и близких, уведенных когда-то в фактическое рабство, и никакие опасности не останавливали этого порыва. "Пленные здесь меня с ума свели. Одних не выдают, другие сами не хотят возвратиться", — переживал поэт. Дело дошло даже до того, что, живя "в ужасных условиях", поэт вынужден был приютить пленных в своём временном пристанище: "Мой дом переполнен; кроме моих людей, в нём живут пленники, которых мне удалось отыскать, и их родственники, приехавшие за ними. Все они люди бедные, и у них нет другой возможности найти крышу над головой, кроме как в помещении миссии". Заметим, что такая же ситуация повторится вскоре и в Тегеране, где дело все-таки "дойдет до ножей".

Что касается контрибуции, то выбивать её в Тавризе, где Грибоедов оказался в качестве заложника персидских властей, стало ещё труднее. "Теперь же что вышло? — докладывал дипломат начальнику Азиатского департамента МИДа К.К. Родофиникину. — Меня мучат с утра до глубокой ночи бестолковыми предложениями, просят неотступно о прощении им сперва двухсот, потом 100, потом пятидесяти тысяч туман. Доводы неоспоримы, они разорены кругом, а я, конечно, ни на что не соглашаюсь… Таково умоначертание здешнего народа и правительства… В двадцать пять дней я у них насилу мог изнасиловать 50 т. сверх 300, а за 150 т. остальными еду в Тейран, куда послан Аббас-Мирзою… Теперь, ваше превосходительство, сообразите трудность моего положения. Война с Турциею не кончена, и теперь совсем не те обстоятельства, чтобы с ненадежным соседом поступать круто и ссориться".

Однако из Петербурга одно за другим следовали указания не смягчать, а лишь усиливать давление на персов для получения 8-го курура полностью и без задержек. А ведь потом министру-поэту следовало добиваться выплат 9-го и 10-го куруров. Показательно, что на просьбу Грибоедова выделить средства на обустройство русского посольства в Тавризе и Тегеране он получил от императора четкое указание: "Государь всемилостивейше разрешил употребить 10 тысяч туманов на постройки и приличное обзаведение для помещения миссии нашей в упомянутых городах. Сию сумму, как экстраординарную, представляется вам позаимствовать из денег 9 или 10 курура, имеющих впредь поступать от Персии в уплату контрибуции…"

Роковой 8-й курур стоил Грибоедову так много крови, что последующие выплаты выглядели просто невозможными чудесами. Петля вокруг шеи "персидского странника" затягивалась всё сильнее, и немудрено, что верному своему долгу дипломату оставалось ждать только чуда. "Мало надеюсь на своё умение и много на русского Бога, — признавался поэт в упомянутом выше письме Родофиникину. — Ещё вам доказательство, что у меня государево дело первое и главное, а мои собственные ни в грош не ставлю. Я два месяца как женат, люблю жену без памяти, а между тем бросаю ее здесь одну, чтобы поспешить к шаху за деньгами в Тегеран, а может быть, и в Испаган, куда он на днях отправляется".

Через два дня в письме П.М. Сахно-Устимовичу звучал уже настоящий крик души поэта: "Как тошно в этой Персии, с этими Джафарханами… По клочкам выманиваю от них следующую нам уплату. Как у нас мало знают обращение в делах с этим народом! Родофиникин только что не плачет, зачем я до сих пор не в Тегеране. Напротив я слишком рано сюда прибыл… издали всё страшнее. А теперь они меня почитают залогом будущей своей безопасности с нашей стороны". Грибоедова суровые обстоятельства толкали в зловещую ловушку, и легко понять, почему его настроение было таким тягостным. В ноябре в письме Ахвердовой он пришел к печальному выводу: "Тут ещё море бездонное всяких хлопот. Кажется мне, что не очень я гожусь для моего поста… Я не уверен, что сумею выпутаться из всех дел, которые мне поручены… Одна моя надежда на Бога, которому служу я ещё хуже, чем государю, но которого помощь действительная со мною всегда была. Вот увидите, что в конце концов меня же ещё будут благодарить за всё, что будет удачно достигнуто…" Скоро мы убедимся, что заслуженных благодарностей за свой "дипломатический подвиг" во славу Отечества Грибоедов так и не дождется, как не дождутся их и его родственники после трагедии в Тегеране.

Пока же в Тавризе Грибоедов добился того, что Аббас-Мирза отдал "в заклад все свои драгоценности; его двор и его жены отдали даже бриллиантовые пуговицы со своих платьев", были расплавлены "золотые канделябры и разные вещи из гарема" и даже богато инкрустированный золотой трон Аббас-Мирзы был принят в качестве части выплат. Одновременно дипломат не без успеха склонял правителя Тавриза к войне с Турцией. Тот возможным взятием Багдада, где стояли турецкие войска, при поддержке России хотел поправить своё пошатнувшееся положение. Грибоедов даже предполагал возможность прощения Аббас-Мирзе 9-го и 10-го куруров долга, если он выступит против турок, и хлопотал за его приезд в Петербург к императору. Но столичное начальство не разрешило Грибоедову разыгрывать далее эту рискованную дипломатическую партию, боясь вступить в конфликт с Англией, и дипломат вынужден был ещё раз согласиться с аксиомой: "Коль служишь, то прежде всего следуй буквально ниспосылаемым свыше инструкциям". Весьма любопытно, что английские дипломаты были настолько заинтересованы в выводе русских войск из персидской провинции Хой, что даже брали на себя обязательства погасить часть долгов Персии, лишь бы Россия увела свои войска за Араке.

Главным противником усиления влияния России в Персии продолжала оставаться именно Англия, хотя, по словам Грибоедова, "влияние англичан здесь уже не так исключительно, как бывало прежде", на что повлияли "энергия" правительства России и "победа русских армий". Англичанам в условиях усиления военного и политического могущества России оставалось действовать не открыто, а исподтишка, что многое объясняет в обстоятельствах разыгравшейся вскоре драмы. При этом Грибоедов подчеркивал, что у него сложились весьма добрые отношения с посланником Великобритании в Тавризе Джоном Макдональдом, однако в английской миссии огромное влияние имела группировка во главе с тем самым секретарем миссии Генри Уиллоком, с которым Грибоедов открыто конфликтовал ещё в 1820 г. Именно эта группировка в своих "авантюристических происках" делала всё, чтобы рассорить Персию и Россию, и ей удалось фактически спровоцировать Русско-персидскую войну 1826–1828 гг.

Об авантюризме Уиллока свидетельствует хотя бы тот факт, что в 1827 г. он был задержан на Кавказе во время русско-персидской войны за то, что совершал многочисленные поездки по местам расположения российских войск, занимаясь шпионской деятельностью. А будучи проездом в Петербурге в 1828 г., он выдавал себя за английского посланника в Персии, что стало известно Грибоедову от Нессельроде, и поэт написал об этом настоящему посланнику Великобритании Макдональду, интересуясь "странностями" заявлений Уиллока, который явно стремился сместить своего начальника. И не случайно главной мишенью антирусских провокаций английских дипломатов стал именно Грибоедов как сильный и опытный противник.

Тем временем, по свидетельству ещё находившегося в Тавризе поэта, в Хорасане, Иезде, Луристане и Кермане продолжались беспорядки против местных и тегеранских властей, русские войска взяли Варну, и в самом Тавризе, в армянской церкви, "звонили в колокола — обычай немыслимый в мусульманской земле". Наконец, в начале декабря России фактически (если считать находившиеся в залоге драгоценности) был выплачен злосчастный 8-й курур контрибуции. Русские войска покинули провинцию Хой и направились в Баязет на войну с Турцией.

Грибоедов в это время активно занимался хозяйственными заботами, связанными с тысячами армянских семейств, перешедших на российскую территорию, но сохранивших свою собственность в Персии ("Я теперь их общий стряпчий и должен иметь хождение по их делам, за их домы, сады, мельницы!"). Он вновь просил начальство поддержать его в таких начинаниях: "1) Допустить государю, чтобы Аббас-Мирза к нему прибыл. 2) Велеть ему драться с турками, коли война продолжится. 3) Обещать торжественно, что мы его возведём на престол…" Однако дипломату снова предписывали ехать в Тегеран, хотя там, по словам поэта, и шах, и его министерство спят в "сладком успокоении", так как все дела с Россией поручены Аббас-Мирзе. Особенно сильно поэт злился на Родофиникина, "моего почтенного начальника, на которого я плюю. Свинья и только". В отчаянии от непонимания его позиции Грибоедов был вынужден сказать такие горькие слова: "У нас здесь скучно, гадко, скверно. Нет! Уже не испытать мне на том свете гнева Господня. Я и здесь вкушаю довременно все прелести тьмы кромешной".