Соломон Воложин - О сколько нам открытий чудных.. Страница 44

По сюжету — не нашел. А по сути — нашел одного. Тот и сам–то думал, что «внутри у нас черно». Но таился, пожалуй, от своего окружения, что сидело у костра. В 1962 году еще была хрущевская оттепель. Костер еще грел, и идеи Фрейда о коне–бессознательном и всаднике–сознательном еще не были популярными в нашей стране. И нужна была изрядная смелость даже перед самим собой — перейти на такую идеологию. Бродский имел такую смелость. Факт: он опоэтизировал черного коня. И хоть по сюжету стихотворения конь не нашел себе всадника, но дух произведения таков, что ясно: нашел.

А я б до всего этого не дошел, если б не Пушкин, никогда не доходивший до подобного идеала, находящегося на вылете субвниз с Синусоиды идеалов. Всюду Пушкин побывал, а на этом вылете — нет. И, зная это, я не мог не заметить Дьявола, промелькнувшего в стихотворении Бродского, выбранном для разбора аспирантом Малько с целью продемонстрировать не поверхностное, не «в лоб» прочтение литературных произведений.

1. Воложин С. И. Пушкин: идеалы и любови. (Книга не для сердца — для ума). Одесса, 2001.

2. Малько В. Л. Принципы функционально–семантического анализа поэтического текста (на примере стихотворения И. Бродского). В журн. «Культура народов Причерноморья», № 14, 2000.

Написано в ноябре 2001 г.

Не зачитано

Казус

Я мало знаю. Член Пушкинской комиссии, я далеко не всего Пушкина прочел. Даже из его художественных произведений. И случилось так, что я не знал его «Талисман», вещь, написанную по поводу первой после Одессы встречи с графиней Воронцовой в 1827 году [3, 871]. И я захотел его прочесть, прочитав газетную статью Н. К. Островской о том, что не Пушкин, а Раевский отец дочери Воронцовой, и та Пушкину изменила с Раевским [2]. А Пушкин у меня — в однотомнике. Все там напечатано двумя колонками на странице. И колонка прерывается, не доходя до самого низа страницы, только тогда, когда на этой же странице — в виде заглавия — проставлен следующий год, в котором Пушкин сочинил следующие произведения. Ну и текст левой прерванной годом–заглавием колонки продолжается тогда вверху и уже в колонке правой. И я не заметил, что «Талисман» — из 4‑х куплетов, а не из одного, первого. Я прочел его и усомнился в выводах Натальи Кузьминичны.

Там, где море вечно плещетНа пустынные скалы,Где луна теплее блещетВ сладкий час вечерней мглы,Где, в гаремах наслаждаясь,Дни проводит мусульман,Там волшебница, ласкаясь,Мне вручила талисман.

Получается — полное приятие героини. А прототип — графиня. Плюс — Пушкин до конца жизни запечатывал подаренным кольцом–печаткой свои письма. Вот тебе и изменница, — подумал я. А потом я все же обнаружил еще 3 куплета (прочтите их). И все сошлось.

Я читал на Пушкинской комиссии доклад о стихотворениях Пушкина о поэте и в нем показал, что в 1827 году идеал Пушкина был — соединение несоединимого. Он давно уже не продекабрист, но остался верен декабристским идеалам освобождения крестьян и конституции. Он надеется на царскую комиссию по положению крестьян и на прощение царем сосланных декабристов. Он рассчитывает влиять на царя в его политике в области просвещения. В общем, соединение несоединимого.

И вот доказательства Островской, что Пушкин понял, что у Воронцовой была к нему не любовь, а любовь–измена, прекрасно согласуются с соединением несоединимого в «Талисмане». Да и нет — одновременно! Забудь изменницу, не пиши о ней стихов! — Нет. Кто старое помянет, тому глаз вон, Но кто старое забудет, тому вон оба глаза. — Вышвырни кольцо, подарок Воронцовой, раз она, любя тебя, изменила с Раевским! — Нет. Он кольцо хранит. Хранит, чтоб оно его хранило от других коварных любовей. И воспевает это в «Талисмане».

Повторяю. Идеал Пушкина в 1827‑м — мудрое сочетание крайностей. Это видно и по одному наброску того года, посвященному Одессе.

Я знаю край: там на брегаУединенно море плещет;Безоблачно там солнце блещетНа опаленные луга;Дубрав не видно — степь нагаяНад морем стелется одна.

Какова аура у таких слов, как «уединенно», «опаленные луга», «степь нагая»? — Негативная. Но она включена в ряд с противоположными оттенками: «море плещет», «безоблачно», «солнце блещет».

Возьмем «Гяура» Байрона:

О, дивный край, где круглый годВесна природе ласку шлет.Когда же путник утомленныйС высот Колонны отдаленнойЗрит ту страну, то веселитСердца ее счастливый вид,С уединеньем примиряя,Чуть–чуть волнуясь, гладь морскаяВершины отражает гор.И прихотливый их убор,И переливы красок чудныхВ струях дробится изумрудных,Что омывают этот край —Востока благодатный рай.

Байрон, «убегая» на Восток от Европы, от обмана Просвещения, чтоб -

Сменить наперекор всемуНа первобытный рай природыНадменной Англии тюрьму! —

Байрон сплошь принимает Восток. Его эпитеты — субъективно–оценочные. Они такие потому, что душа поэта — такова. У Пушкина же в 1827 году его душа — на последнем месте. А тропы таковы потому, что такова — противоречивая — природа одесской степи. Они объективны. Природа соединяет несоединимое, плюсы и минусы. А Пушкин, как реалист в 1827 году, ничего не отвергает. И Одесса, с ее контрастами, сыграла свою роль в становлении у него такого умонастроения.

И спасибо Наталье Кузьминичне, что породила во мне мысль, подтверждающую прежние мысли. Вот только и она б вышла на художественный смысл, а не замыкалась бы на биографии, этом все–таки лишь подспорье для настоящего постижения гения Пушкина…

Написано летом 1999 г.

Не зачитано

Не зачитано случайно. И очень хорошо. Потому что зимой того же года я прочел у Краваль сильнейшие возражения, что не могла быть Воронцова прототипом героини «Талисмана» (который, талисман, и не печатка вовсе). А могла быть прототипом только татарка Анна Гирей, восточная женщина, с которой у Пушкина был совершенно из ряда вон выходящий роман еще в Крыму,

Где, в гаремах наслаждаясь,Дни проводит мусульман… —

еще до знакомства с Воронцовой [1, 174]. И правда. Смотрите:

И, ласкаясь, говорила:«Сохрани мой талисман:В нем таинственная сила!Он тебе любовью дан.От недуга, от могилы,В бурю, в грозный ураган,Головы твоей, мой милый,Не спасет мой талисман.И богатствами ВостокаОн тебя не одарит,И поклонников пророкаОн тебе не покорит;И тебя на лоно друга,От печальных чуждых стран,В край родной на север с югаНе умчит мой талисман…Но когда коварны очиОчаруют вдруг тебя,Иль уста во мраке ночиПоцелуют не любя —Милый друг! от преступленья,От сердечных новых ран,От измены, от забвеньяСохранит мой талисман!»

Как же теперь мне быть со своим «соединением несоединимого» у Пушкина в 1927 году?

А очень просто. Прототип стихотворения — обе. Воронцова, которую он только что (в октябре 1827‑го) [3, 871] встретил впервые после трехлетней разлуки с нею, якобы его любившей, и после двух–с–половиной–летнего (весной 1825‑го, после рождения Воронцовой ребенка) удостоверивания (что доказала Островская), что Воронцова ему изменила, когда говорила, будто его любит, и что, получается, не спасло его в 1824‑м кольцо Анны, подаренное в 1820‑м. А другой прототип — Анна, которая страстно желала, чтоб он никого больше так не любил, как ее, исключительно верную.

Ясно, что он обеих вспомнил и соединил несоединимое.

1. Краваль Л. А. Рисунки Пушкина как графический дневник. М., 1997.

2. Островская Н. К. Дитя, не смею над тобой… В газете «Пресс — Курьер» от 18 марта 1999 г.

3. Цявловский М. А., Петров С. М. Комментарии. В кн. А. С. Пушкин. Сочинения. М., 1949.

Написано в ноябре 2001 г.

Не зачитано

Пушкинское «Путешествие в Арзрум» как выражение идеи несостоятельности доброй миссии России в мире

Недавно я читал обзор достижений русской литературы за десятилетие, проведенное ею без цензуры. Результат выводился плачевный. Раньше, мол, хоть перемигиваться с читателем — уже было интересно. А теперь… скука.