Эдвард Уилсон - О природе человека Страница 5

Более суровые социологи нашего времени, такие как Роберт Хайльбронер, Роберт Нисбет и Л. С. Ставрианос, полагают, что западная цивилизация и даже человечество в целом находятся под реальной угрозой угасания. Их взгляды с легкостью приводят нас к представлениям о постидеологических обществах, члены которых уверенным шагом идут к вседозволенности и разложению. «Стремление к власти не исчезнет полностью, — пишет Гюнтер Штент в книге «Приход золотого века», — но ее распределение претерпит серьезнейшие изменения. С одной стороны окажется меньшинство тех, чья работа будет поддерживать технологию, обеспечивающую большинству высокий уровень жизни. В центре окажутся преимущественно неработающие люди, для которых различие между реальным и иллюзорным все еще будет иметь значение... Такие люди сохранят интерес к миру и будут искать удовлетворения в чувственных наслаждениях. И на другом конце спектра окажутся те же неработающие, для которых граница между реальным и воображаемым окончательно сотрется — по крайней мере, до степени, совместимой с физическим выживанием»{5}.

Таким образом, опасность первой дилеммы заключается в стремительном исчезновении трансцедентальных[2] целей, в соответствии с которыми общества могли бы организовывать свою энергию. Эти цели, то есть моральные эквиваленты войн, исчезают. По мере нашего к ним приближения они пропадают одна за другой, как миражи. Чтобы обрести новую мораль, основанную на более истинном определении человека, нужно заглянуть внутрь, вскрыть механику разума и восстановить его эволюционную историю. Но я уверен, что такие усилия поставят нас перед второй дилеммой — выбором между этическими предпосылками, заключенными в биологической природе человека{6}.

А сейчас позвольте мне в самой сжатой форме изложить основной тезис второй дилеммы, в то время как аргументы в его поддержку я отложу до следующей главы: врожденные цензоры и мотиваторы, существующие в мозгу, глубоко и неосознанно влияют на наши этические установки. Таким образом, наша мораль развивалась как инстинкт. Если это представление правильно, то наука вскоре начнет исследовать самое происхождение и смысл человеческих ценностей, на которых основываются все этические установки и в значительной степени политические приемы{7}.

Сами философы, большинству из которых недостает эволюционной перспективы, не уделяли особого внимания этой проблеме. Они исследуют принципы этических систем, опираясь на их по-следствия, а не на происхождение. Так, Джон Ролз начинает свою известную книгу «Теория справедливости» (1971) с предложения, которое он считает бесспорным: «В справедливом обществе должны быть установлены равные свободы граждан, а права, гарантируемые справедливостью, не должны становиться предметом политического торга или же калькуляции политических интересов». Роберт Нозик начинает книгу «Анархия, государство и утопия» (1974) со столь же безапелляционного заявления: «У людей есть права, и существуют вещи, которые с ними не могут сделать ни отдельные личности, ни группы (не нарушая их прав). Эти права настолько сильны и масштабны, что возникает вопрос, могут ли что-то сделать с ними государство и его чиновники». Два этих положения несколько различны по содержанию и ведут к совершенно разным выводам. Ролз допускает жесткий социальный контроль, который призван обеспечить максимально возможное равенство распределения общественных благ. Нозик полагает, что идеальное общество в минимальной степени управляется государством, основная задача которого заключается лишь в защите своих граждан от насилия и обмана, тогда как неравное распределение благ является вполне допустимым. Ролз отвергает меритократию. Нозик меритократию принимает в качестве желательного исключения в тех случаях, когда определенные сообщества сознательно решаются на эксперименты с эгалитаризмом. Как и все, философы воспринимают свои личные эмоциональные реакции на различные альтернативы как откровения от некоего тайного оракула.

Этот оракул обитает в глубоких эмоциональных центрах мозга, вероятнее всего — в лимбической системе, сложной сети нейронов и вырабатывающих гормоны клеток, расположенных непосредственно под «мыслительной» частью коры головного мозга. Эмоциональные реакции человека и основанные на них более общие этические практики в значительной степени запрограммированы естественным отбором в течение жизни тысяч поколений. Задача науки — оценить силу ограничений, порожденных программированием, обнаружить их источник в мозгу и расшифровать их значимость посредством реконструкции эволюционной истории разума. Эта задача станет логическим дополнением продолжающегося изучения культурной эволюции.

Успех породит вторую дилемму, которую можно сформулировать следующим образом: каким цензорам и мотиваторам следует подчиняться, а какие лучше было бы сократить или сублимировать? Эти руководящие принципы обращены к самой сути нашей человечности. Они, а не убеждение в собственной духовности, отличают нас от электронных компьютеров. В определенный момент будущего нам предстоит решить, насколько человечными мы хотим остаться — в абсолютном, биологическом смысле слова, — потому что мы должны сделать сознательный выбор между унаследованными альтернативными эмоциональными установками. Определение собственной судьбы означает, что мы должны отказаться от автоматического контроля, основанного на биологических свойствах, и перейти к точной настройке, основанной на биологических знаниях.

Поскольку руководящие принципы человеческой природы следует изучать с помощью сложной системы зеркал, они очень обманчивы и сулят ловушку любому философу. Единственно верный путь — это изучение человеческой природы в рамках естественных наук и попытка интегрировать естественные науки с социальными и гуманитарными. Я не предлагаю никаких идеологических или формалистических упрощений. Нейробиологию[3] невозможно изучать у ног некоего гуру. Последствия генетической истории невозможно выбирать законодательным путем. В конце концов, хотя бы во имя собственного физического благосостояния мы не можем оставить этическую философию в руках нескольких мудрецов. Человек может достичь прогресса путем интуиции и силы воли, но оптимальный выбор среди множества критериев прогресса можно сделать только на основе добытых ценой больших усилий эмпирических знаний о собственной биологической природе.

Важнейшим первым шагом такого анализа станет соединение биологии с различными социальными науками — психологией, антропологией, социологией и экономикой. Две культуры лишь недавно начали в полной мере воспринимать друг друга. Результатом явилась предсказуемая смесь неприязни, непонимания, чрезмерного энтузиазма, локальных конфликтов и союзов. Ситуацию можно описать следующим образом: сегодня биология выступает в качестве «антидисциплины» по отношению к социальным наукам. Называя биологию «антидисциплиной», я хочу подчеркнуть особую враждебность, которая часто возникает во время первого взаимодействия различных отраслей науки на соседних уровнях организации. Для химии это антидисциплина физики многих тел, для молекулярной биологии — химии, для физиологии — молекулярной биологии и так далее, через парные уровни все большей конкретности и сложности{8}.

В начале типичной истории развития любой дисциплины ученые верят в новизну и уникальность своего предмета. Они всю жизнь посвящают определенным постулатам и шаблонам. На раннем этапе исследований они сомневаются в том, что эти явления можно свести к простым законам. Последователи антидисциплины исповедуют иной подход. Выбрав в качестве основного субъекта изучения объекты низшего уровня организации, скажем, атомы в противовес молекулам, они полагают, что высшую дисциплину можно и должно переформулировать по их собственным законам: химию — по законам физики, биологию — по законам химии и так далее. Их интересы относительно узки, абстрактны и эксплуатационны. П. А. М. Дирак, говоря о теории атома водорода, говорил, что его свойства можно было бы раскрыть на уровне обычной химии. Некоторые биохимики все еще полагают, что жизнь — это не более чем взаимодействие атомов и молекул{9}.

Легко понять, почему каждая научная дисциплина является одновременно и антидисциплиной. Враждебность возможна, потому что последователи дисциплины на двух соседних организационных уровнях — например, атомы и молекулы — изначально преданы собственным методам и идеям, когда сосредоточиваются на высшем уровне (в данном случае на молекулах). По современным стандартам ученым в широком смысле слова можно назвать того, кто изучает три предмета: свою дисциплину (в данном примере — химию), низшую антидисциплину (физику) и предмет, по отношению к которому его дисциплина является антидисциплиной (химические аспекты биологии). Истинный специалист по нервной системе (если мы возьмем другой, более тонкий пример) имеет глубокие знания о структуре конкретных нервных клеток. Но в то же время он понимает химическую основу импульсов, которые проходят по этим клеткам и между ними. И он надеется объяснить, как нервные клетки своей совместной работой определяют элементарные модели поведения. Каждый успешный ученый по-разному относится к каждому из трех уровней явлений, связанных с его специальностью.