Бен Хеллман - Сказка и быль. История русской детской литературы Страница 49

Голубая фея, появившаяся в названии, рассказывает эти истории автору, а тот перерабатывает их для юного читателя. Во многих сказках сильнее, чем в других произведениях Чарской, чувствуется темная сторона жизни, бедность и страдание, несправедливость и жестокость. Иногда возникает конфликт между фантазией и реальностью, сказкой и явью. Роль доброты в несовершенном мире часто неочевидна, и не все сказки Чарской заканчиваются хорошо.

Только как поэт Чарская, по-видимому, не добилась признания читателя, ее поэзия осталась практически незамеченной. Сборник «Голубая волна» (1909) пронизан восхищением таинственной стороной природы, где рождаются сказания и легенды и присутствие Бога чувствуется особенно сильно. Повторяющиеся мотивы: четыре времени года, Рождество и Пасха, птицы и цветы, а также сироты, просящие милостыню, – появляются в стихах Чарской. В книжках «Веселая дюжинка» (1906) и «Смешные малютки» (1913), опубликованных в виде приложений к журналу «Задушевное слово», много стихотворений о куклах, игрушках, играх и зверушках. Дети играют в цирк, устраивают концерты, учат котят читать и играть на пианино, кидаются снежками и катаются на велосипедах. В стихах царят добрый юмор, бодрость и веселье.

Чарская была любимой писательницей детей и подростков, но критики к ней относились сурово. Самым ярым ее противником оказался Корней Чуковский, который в статье, написанной в 1912 году, не жалел яда, высмеивая Чарскую. Писательница предстает «гением пошлости», неким механическим устройством, которое выпускает книгу за книгой по заранее выработанной схеме[215]. Стоит только нажать соответствующую кнопку – Ужас, Обморок, Болезнь, Злодейство, Истерика, Геройство – и получается новый роман Чарской. На каждой странице «истертые слова, истрепанные образы, застарелые привычные эффекты»[216]. Чуковский утверждал, что Чарская, говоря о красоте, таланте, храбрости или героизме, середины не знает и что в качестве главных героинь всегда выбирает только богатых аристократок.

Несмотря на презрение к Чарской, Чуковскому пришлось признать, что она добилась неслыханной популярности. По отчету одной детской библиотеки, книги Чарской в 1911 году были взяты 790 раз, при том что Жюля Верна брали всего 232 раза. Переписка Чуковского с читателями подтверждала эту статистику: «Не угнаться за ней старику Жюлю Верну! Сейчас передо мною 346 детских писем о различных прочитанных книгах, из них 282 письма (т. е. больше 80 процентов) посвящено восхвалению Чарской»[217].

Другой автор «Товарищества М.О. Вольфа», Сигизмунд Либрович (он же Виктор Русаков), пытался представить феномен Чарской в положительном свете. В брошюре «За что дети любят Чарскую?» (1913) он приводил хвалебные письма читателей. Большинству читателей Чарской 13 – 14 лет, но многие взрослые тоже с удовольствием ее читают. В глазах Русакова Чарская – императрица, которая прекрасным языком и с помощью захватывающих сюжетов говорит о самых важных нравственных проблемах и о правде жизни. Она ненавязчиво будит добрые чувства и учит любви и состраданию. Русаков цитировал саму Чарскую: «Я сохранила детскую душу и свежесть детских впечатлений. И еще – я люблю, искренно люблю детство, сохранила “любовь святую к заветам юности”»[218]. Чарская дает читателю то, о чем он мечтает, но вместе с тем она все-таки уважает его. Хотя большинство ее читателей не аристократического происхождения, они безо всякого труда отождествляют себя с загадочными, свободолюбивыми героинями.

Были у Чарской читатели и вне России; она оказалась одним из самых переводимых предреволюционных русских детских авторов. Ее книги добрались до Англии, Франции, Германии, Чехословакии и Польши. В 1920-х годах четыре ее романа вышли в США.

Современные события редко отражались в книгах Чарской. Один такой пример можно найти в сборнике «Струйка за струйкой – волна за волной» (1909). В книге утверждается, что это рассказы немецких авторов, адаптированные Чарской, но заключительная история «В Манчжурии плохо!» вышла, безусловно, из-под ее собственного пера. Во время войны 1904 – 1905 годов против «противных япошек» русские дети собирают средства для семей солдат, похищая взрослых и требуя выкупить их. Другая связь с современными событиями касается Первой мировой войны, во время которой Чарская помещала в «Задушевном слове» патриотические стихи. Повесть «Дикарь» (1915 – 1916) того же периода восторженно описывает подпольную группу мальчишек-разведчиков. Дима пойман немцами и приговорен к смерти, но в момент казни появляется разъезд казаков. Дима – типичный герой Чарской, неуправляемый и буйный, но, вырастая, он доказывает, что заслуживает уважения и любви. Школьница в «Наташином дневнике» (1916 – 1917) таким же образом переживает по поводу войны и сильно ненавидит все немецкое.

Жизнь Чарской резко переменилась после 1917 года. «Задушевное слово» закрылось, книги ее изымались из библиотек – они были чужды рабочему классу и не соответствовали новой идеологии. Переиздания не разрешались. Несколько лет ей удавалось обманывать цензоров, издавая в 1925 – 1927 годах стихи и сказки под псевдонимом Н. Иванова. Пять этих маленьких томиков доказывают, что писательница все еще была полна творческих сил. Чарская даже экспериментирует с новыми для нее жанрами: стихами в прозе и сатирическими стихотворениями. «Мастер Пепка – делай крепко» (1927) рассказывает о растяпе по имени Пепка, у которого не ладится ни одно дело. Чарская не предлагает никакого решения проблемы, но Пепке всегда удается выйти сухим из воды, наподобие гоголевского Чичикова в «Мертвых душах». «Пров-рыболов» (1927) и «Про ленивого мышонка Острого Зубренка» (1925) – смешные истории о тех, кто всегда сам по себе и не вписывается в коллектив. «Балаганчик» (1925) прочитывается как аллегорическая защита творческой свободы. Попытка превратить диких зверей в послушных цирковых артистов проваливается, и вывод прост: «Жить на воле должен зверь!».

В 1924 году Чарскую уволили из театра. Когда стало понятно, кто скрывается под псевдонимом Н. Иванова, пропала и эта возможность заработка. Вплоть до смерти в 1937 году Чарская жила в нищете и болезнях, получая мизерную пенсию – и иногда тайную помощь от верных читателей. Когда ее бывший противник Чуковский узнал о ее трудном положении, он попытался ей как-то помочь. По слухам, один из ее бывших читателей женился на ней, но материально ее ситуация не изменилась. Юрий, сын Чарской, оказался заграницей, в Харбине, и умер в тот же самый год, что и его мать. Чарская похоронена на Смоленском кладбище в Санкт-Петербурге.

Несмотря на идеологический запрет, Чарскую по-прежнему читали в Советском Союзе вплоть до Второй мировой войны. На встрече с пионерами критик Виктор Шкловский был застигнут врасплох, когда его спросили, можно ли им читать Чарскую, Клавдию Лукашевич и «Маленького лорда Фаунтлероя». Все эти книги он помнил с детства, но его ответ, опубликованный в «Литературной газете» в 1932 году, все-таки был твердым «Нет!». Для того чтобы стать частью светлого будущего и играть в нем важную роль, советская молодежь должна питаться «пищей богов» (это выражение Шкловский позаимствовал у Герберта Уэллса), а то, что предлагала им Чарская, была «пища карликов». По мнению Шкловского, подобная литература использовалась в идеологической борьбе с целью препятствовать «росту» советских детей[219]. Результаты опроса 1934 года заставили советских чиновников забеспокоиться: Чарская пробуждала у беззащитных читателей сострадание к классовому врагу. В том же году Самуил Маршак на Первом съезде советских писателей заговорил о Чарской в своей речи о современной детской литературе, жалуясь, что «убить Чарскую» оказалось сложным заданием. Чуковский поддержал Маршака грубым и совершенно несправедливым отзывом: «Чарская отравляла детей тем же сифилисом милитаристических и казарменно-патриотических чувств»[220].

Единственным писателем, решившимся встать на защиту Чарской, оказался символист Федор Сологуб (1863 – 1927). В статье, написанной в 1926 году, он указывает, что популярность писательницы среди юных читателей была беспрецедентной и превышала даже популярность Ивана Крылова в России или Ханса Кристиана Андерсена в Дании[221]. По Сологубу, популярность Чарской вполне заслужена, потому что она, как и Лев Толстой, уважала детей, разговаривала с ними на равных и признавала, что им есть чему поучить старшее поколение. Более того, Чарская понимала, что юные хотят «великих дел, подвигов, опасностей, катастроф во имя высшей социальной справедливости». Поскольку Сологуб сам был отщепенцем в советской литературе, ему не дали публично выступить в защиту Чарской.

Более неожиданной кажется похвала Л. Пантелеева, одного из авторов знаменитого романа о советской школе-интернате «Республика ШКИД» (1927). Только к концу жизни он осмелился признаться, что ребенком попал под очарование Чарской: «Сладкое упоение, с каким я читал и перечитывал ее книги, отголосок этого упоения до сих пор живет во мне – где-то там, где таятся у нас самые сокровенные воспоминания детства, самые дурманные запахи, самые жуткие шорохи, самые счастливые сны». Написав эти строки в 1979 году, Пантелеев попросил прощения, что не говорил о своей любви к Чарской раньше: «А я свидетельствую: любил, люблю, благодарен за все, что она мне дала, как человеку, следовательно, как писателю тоже»[222].