Николай Добрюха - Как убивали Сталина Страница 11

Прежде, чем перейти к заключительной части в этом исследовании, представим положение, в каком оказался тяжело больной Ленин. Вновь и вновь переживая все подробности, связанные с конфликтом между Крупской и Сталиным, он с трудом («сегодня у меня что-то плохо выходит») диктует свое противоречивое письмо. При этом его ослабленный болезнью мозг все-таки, как бы через просветления, отмечает, что что-то в этом деле не так, что что-то ему не досказано, что что-то по отношению к Сталину есть необъективное… Ленин привык выносить решения только после того, как узнает позиции всех сторон. Здесь же, предлагая свое категорическое решение, он до конца остается в неведении: а что бы сказал со своей стороны Сталин? Именно поэтому он сомневается, сомневается в обоснованности своего письма, сомневается настолько, что в конце концов откладывает его… А на другой день, чувствуя себя еще хуже, прочитывает письмо вновь, но не успокаивается и требует категорической его секретности — требует передать его лично и из рук в руки получить ответ, но так, чтобы этот шаг вместе с тем стал обязательно известен Зиновьеву и Каменеву. Чтобы те потом не имели возможности выдать его решительность во всем за что-то показное, ибо, когда дело коснулось его жены и его лично, он якобы оказался мягкотелым… И опять вопрос: неужели Сталин действительно позволил себе это, неужели все было именно так, как рассказывает об этом жена???

Будущее, а именно 1926 год, покажет, как прав был Ленин, когда опасался, что «телефонный случай», став известным Зиновьеву и Каменеву, еще даст о себе знать. (Он-то, в отличие от Крупской, отлично представлял, каковы на самом деле ее наиболее «близкие товарищи».) В 1926 году на июльском объединенном пленуме ЦК и ЦКК Зиновьев действительно провокационно поднял этот вопрос в пику Сталину, разоблачавшему раскольническую суть «новой оппозиции»…

Итак, переживая случившееся, весь в сомнениях, в конце концов Ленин все-таки посылает это письмо и… начинает ждать ответ. Проходит час, два, три… Ответ не приходит. В его ожидании Ленин начинает нервничать, самочувствие резко ухудшается, но ответа нет! Значит… все правильно: Сталин такой, каким его представляет Крупская. В действительности же… именно Крупская всячески оттягивает передачу ленинского письма Сталину… просит письмо Сталину не отправлять!

Словно чего-то боится. Боится больше, чем стремительно ухудшающегося состояния Ленина. А может, надеется, что ей удастся уговорить его вернуть это письмо, покуда оно не попало к Сталину? Может, все еще как-то образуется? Например, помогут что-то придумать «более близкие товарищи» — Лев Борисович и Григорий. Не случайно она так просит не отправлять это письмо. Понимает, что с получением этого письма Сталин вновь убедится, что опять она пошла на обман. А ведь давала обещание «забыть сказанное». Но(!) снова слова не сдержала. Напротив, все рассказала больному, чем опять навредила его здоровью. Это — факт, и Сталин обязательно узнает об этом. Теперь ей действительно придется нести ответственность перед Центральной Контрольной Комиссией, а это — что-то вроде Страшного Суда Партии…

Теперь выяснится, что повод для телефонного звонка Сталина своими нарушениями больничного режима Ленина дала именно она, Крупская! Стало быть, «телефонный конфликт» был спровоцирован не по вине Сталина (Сталин-то, решат, выполнял тогда установку пленума), а по вине ее, Крупской, опрометчиво бросившей всем, что она лучше всяких врачей знает, что можно, а чего нельзя… Ленину!!!

И вот: у Ленина — новые приступы. Что делать? Что делать?! Вместо того, чтобы не мешать Володичевой исполнить распоряжение Ленина о передаче письма Сталину, она уже целые сутки противится этому. А Ленину — все хуже! Он никак не может дождаться ответа на свое решительное письмо. Наконец Володичева не выдерживает и заявляет, что обязана исполнить распоряжение Ленина. Крупская связывается с Каменевым (поскольку во многом из-за него и Зиновьева возникло это письмо) и начинает что-то согласовывать…

А Ленин все это время ждет. Ждет уже целые сутки. Ждет тяжело больной человек. Ждет в своей кремлевской квартире ответа от Сталина, который, находясь здесь же, в Кремле, в кабинете, в каких-то шагах от него, хранит поистине издевательское молчание. Значит, все, что говорит о нем Надежда Константиновна, правда! И даже более жестокая, чем она, наверняка жалея его, говорит… В муках проходит долгая ночь. Напряжение от страшного и без того недуга нарастает. Какие только мысли не приходят в голову прикованного к постели человека! А ответа все нет… И тогда, видя надвигающийся летальный исход, Володичева решается отклонить все просьбы Крупской и исполнить распоряжение: она передает письмо Сталину. Сталин тотчас же, как подчеркивает Володичева, тотчас же дает, хотя и витиеватый, но способный удовлетворить ждущего ответ. Однако… поздно: их отношения уже предопределены навсегда. Ленин уже никогда не прочтет этого ответа. У него за эти три дня произошли новые и, как окажется, уже необратимые приступы болезни.

Что было потом — можно в какой-то мере представить благодаря следующим воспоминаниям Крупской, датированным ею 03 февраля 1924 года и названным «ПОСЛЕДНИЕ ПОЛГОДА ЖИЗНИ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА».

«Последняя болезнь Владимира Ильича разразилась 9-го марта 1923 года, она выразилась в потере речи, в усилении паралича правой руки и ноги, захватила отчасти и левую сторону — Владимир Ильич долгое время не мог правильно направлять действия левой руки. Болезнь распадается на два периода. В первый период, продолжавшийся до июля, шло еще ухудшение.

Этот период связан с тяжелыми физическими страданиями и тяжелыми нервными возбуждениями, в июле было желудочное заболевание с повышением температуры. С этого момента, после некоторого времени большой слабости, началось непрерывное улучшение, хотя и очень медленное, которое было прервано лишь смертью.

Первый период был очень тяжел — больного нельзя было оставлять ни на минуту одного, при нем постоянно была сестра, к нему постоянно входил дежурный врач, были беспрерывные консультации. Сестры были очень хорошие — опытные, внимательные, заботливые. Одна из сестер, Екатерина Ивановна Фомина, была та же, которая ухаживала за Владимиром Ильичем в 1918 г., когда его ранили, и к которой он всегда очень хорошо относился. Врачи делали все, что могли, но положение было отчаянное. Об этом первом периоде Владимир Ильич старался впоследствии не вспоминать — не ходил в ту комнату, где он лежал, не ходил на тот балкон, куда его выносили первые месяцы, старался не встречаться с сестрами и теми врачами, которые за ним тогда ухаживали. В этот первый период вопрос шел главным образом о спасении жизни.

Во второй период — с июля — шло выздоровление. Прекратились всякие боли, явился нормальный крепкий сон, вошел в норму желудок, стала правильнее работать левая рука, явилась возможность не только сидеть, но и ходить, сначала, опираясь на санитара, потом самостоятельно с палочкой, стала улучшаться речь, и в связи с этим совершенно изменилось настроение. Владимир Ильич много шутил, смеялся, даже напевал иногда «Интернационал», «Червоный штандар», «В долине Дагестана».

Ильич у нас В июле сбежал. (Примечание. В. И. Ленин провел в комнате А. А. Преображенского 21–23 июля 1923 года и встречался с ним за обедом. — НАД.) Жили мы в большом доме, а рядом во флигеле жил управляющий совхозом, старый партийный товарищ, бывший рабочий, которого Ильич знал с 1891 года еще по Самаре, Алексей Андреевич Преображенский. Вывезли мы Ильича на прогулку, устроились в беседке около флигеля. Услышал Ильич, что во флигеле теперь живет Алексей Андреевич, и рванулся туда. Помогли ему взобраться по лестнице, крепко обнял он Преображенского, сел около него и стал говорить. У того больное сердце, побелел он весь, губы трясутся, а Ильич все говорит, рассказывает про переживаемое. Слов у Ильича не было, мог только говорить «вот», «что», «идите», но была богатейшая интонация, передававшая все малейшие оттенки мысли, была богатейшая мимика. И мы, окружающие, Мария Ильинична, я, санитары, все больше и больше понимали Ильича. Не только богородские рабочие, с которыми виделся Владимир Ильич, ушли, уверенные, что он говорит, но специалист по восстановлению речи, следивший последнее время за занятиями Владимира Ильича, говорил за пару дней до смерти Владимира Ильича: «Он непременно будет говорить, при такой степени сознательности не может человек не говорить, этого не бывает, он в сущности уже говорит, у него нет только памяти на словесные образы слов».

И вот Ильич, ушедший от врачей, сестер милосердия, от больничного режима, сидел около Преображенского и говорил. Пробыл он там три дня. Когда я приходила туда, он говорил, что и нам с Марией Ильиничной тоже надо перебраться во флигель, еле удалось его убедить вернуться. Уговорили только тем, что сказали, что Преображенский болен, что мы стесняем его и его семью.