Сергей Кургинян - Суть времени. Том 4 Страница 20

«Что же касается феноменологии, дополняющей предлагаемую теорию, то не так уж трудно сопоставить идеальные типы (они же антисоветские силы) с известными политическими фигурами.

Первая и очевиднейшая антисоветская сила — либеральная. Для либерала-антисоветчика „советское“ — это значит „тоталитарное“. Так ведь?

С персонификациями тут все просто донельзя. Хоть тебе Гайдар, хоть Чубайс… „Камикадзе“, как сказал про них Борис Николаевич Ельцин…»

Итак, это первая сила, ненавидящая страну, советский строй, советский образ жизни. Ненавидящая и всю историческую судьбу, ибо она считает, что эта судьба приволокла в конце концов к Сталину. Яростно против этого сражающаяся… Абсолютно уверенная, что в этом сражении можно пользоваться иноземной помощью без ограничений… Твердо считающая, что лучше иностранная оккупация, чем восстановление «совка» или чего-то «совкоподобного», как они говорят… Это всё и есть вот эти люди.

«Либералы-антисоветчики возглавили перестроечный процесс, процесс радикальных рыночных реформ. (Именно они были во главе всего! Они волокли за собой массы. Они волокли за собой всех основных попутчиков.) Извлекли из этого огромное преимущество. (Чубайс не извлек из этого преимущество?!) И, взяв на себя ответственность за превращение сверхдержавы в страну периферийного капитализма, потеряли общественную поддержку уже к началу 1993 года. Ельцин не мог не сдать Гайдара в 1992 году. Не мог не заменить его Черномырдиным.

Вот мы и переходим с вами от либералов-антисоветчиков к другого рода антисоветчикам, входившим в команду ЕБН. К антисоветчикам умеренно-центристским (Черномырдин) и националистическим (Коржаков, Сосковец).

Борьба между этими антисоветчиками завершилась приходом Путина. Который был ближе к Коржакову и Сосковцу, чем к Черномырдину. Но именно ближе и не более того. „Путин — антисоветчик?“ — спросят меня. Да, представьте себе. Умеренный, патриотичный прагматик-антисоветчик. Не убравший, как и Ельцин, либералов с политической сцены. (Все они на этой сцене, как мы видим, кроме тех, кто оказался крайними.) Опекающий вдову Солженицына и так далее».

Я убежден, что все это имеет для Путина именно нутряной, органический характер. И в этом смысле, когда в передаче «Исторический процесс» мой оппонент кричит, что «кто-то здесь защищает Путина»… Когда говорят что-то против капитализма — это Путина защищают?! А что, Путин решил, что капитализм — это плохо? Не может быть! Кто-то может себе это представить?!

«Для представителя подобных сил (центристских, прагматических, антисоветских сил) советское — это значит непрагматичное. „Красивая, но вредная сказка“, как сказал Путин. Дескать, сделав ставку на эту сказку, советская Система проигнорировала прагматику, законы человеческого нутра, законы экономики и так далее. И доигралась до распада СССР. То есть до того, что Путин, в отличие от либералов, называет геополитической катастрофой.

Как мы видим, Путин симпатизирует советскому больше, чем Чубайс и другие. Но и не более того. (Когда один что-то люто ненавидит, а другой к этому относится, мягко говоря, крайне сдержанно, то это не значит, что другой это „что-то“ любит.) Да, он сказал, что Сталин лучше Гитлера. Но быть лучше Гитлера не значит быть хорошим, не правда ли? В такой констатации, опять-таки, важнее всего прагматика. Нельзя, чтобы на одну доску поставили СССР и гитлеровскую Германию. Кроме того, для любого центриста-прагматика Сталин — это одно, а советская система — другое.

Итак, антисоветские силы второго типа (центристско-прагматические, путинские etc.) сдержали разрушительные процессы, запущенные антисоветскими силами первого типа. Сдержали, но не переломили. К 2004 году стало ясно, что не „переломили“, а лишь „сдержали“. К 2008-му это стало окончательно ясно. А ведь у нас на дворе 2011-й, правда же?»

Я много раз показывал такую кривую: сначала при Ельцине обрушение быстро, по параболе, идет вниз. Так быстро, что страна может удариться о дно уже в 2000 году. При Путине эта линия выправляется и идет вниз уже плавно. Для каждого, кто был в пике, замедленное движение кажется гораздо более удобным. Но это замедленное движение в ту же точку — точку окончательного обрушения. Никто вверх не ведет!

Сколько раз я об этом говорил? Очень много. И это представляет для меня ось, вокруг которой вращаются все представления о происходящем.

Дальше. Раз регресс сдержали, но не переломили, то «центристско-прагматический антисоветский „полит-язык“ (я не хочу называть „идеологией“ все то, что говорится обществу и обеспечивает легитимность: „встаем с колен“, „патриотизм“, „великая держава“ — неважно, энергетическая или какая другая, и т. д. и т. п.) перестанет обеспечивать легитимность в той же мере, в какой ее уже в 1993 году перестал обеспечивать „полит-язык“ либеральный».

Это неизбежно. Если процесс не переламывают, а процесс — это процесс регресса, движения вниз, то рано или поздно при определенном градиенте между той точкой, в которой этот процесс взяли на себя, и той точкой, в которую процесс пришел, легитимности нет. Все начинают понимать, что дело — швах.

«Тогда наступит время третьего типа антисоветских сил — националистических. Яркими представителями этого направления являются Владимир Жириновский и Дмитрий Рогозин. Но Жириновский пришел очень рано. И израсходовал большую часть своего потенциала до того, как наступило его время. А Рогозин пришел почти вовремя. Но именно „почти“…

Впрочем, тут дело не в персонификациях».

В конце концов, вполне можно себе представить, что и ныне действующие политики пересядут на эту лошадь, начнут менять политический язык. Почему бы нет? Но это очень опасно.

«Процессы давят на политиков, требуя, чтобы они вовремя на эту лошадь пересели. А политики не хотят, понимая, чем это чревато. Отсюда — феномен Дмитрия Медведева».

Вот здесь я перехожу к тому главному, что хотелось бы обсудить.

«Суть Медведева как политика в том, что он решил развернуть процесс в обратную сторону. То есть вернуться от путинского центристского умеренного антисоветизма к условно-ельцинскому радикальному либеральному антисоветизму».

Ведь мы же с этим столкнулись с самого начала, когда начались разговоры о развитии. Развитие — это замечательно. Кто же может быть против развития? Когда потом развитие приравняли к модернизации… Ну ладно, приравняли и приравняли. Хотя на самом деле это чудовищно опасно. Потому что в России с модернизацией все очень плохо. Россия просто развивается по-другому. Но — приравняли, не понимают опасности этого, не разделяют эту точку зрения. Модернизация…

Потом сказано было, что модернизация требует демократизации. Но это типичная перестройка! Это как когда сначала Горбачев говорил об ускорении, а потом стал говорить, что ускорения мы не достигнем, поэтому сначала нужна демократизация. Мы тогда настаивали: ну, ни в одной стране мира так не было, никто нигде ничего не модернизировал в условиях демократизации… «А мы — будем!» Так и теперь: мы говорим о том, что модернизация исчерпана… «Да ладно вам, что значит „исчерпана“?»

И, наконец, самый зубодробительный удар, возвращавший логику Горбачева — Ельцина в происходящее, — это антисталинизм. Десталинизация, десоветизация, ликвидация «совка», покаяние… Вот тут пришлось выдержать длинный и главный бой. Мы показали, что осуществить всё это вместе уже не получится. Что демократическим способом это делать нельзя по определению, потому что колоссальная часть населения этого не хочет и не примет. На этом коне нельзя ехать на выборы, даже в условиях, когда так велик административный ресурс. Просто нельзя — и всё! Можно сорвать резьбу. Это был невероятно сложный бой, и его удалось выиграть.

Но суть происходящего заключается в следующем. Я уже говорил об этом ранее (рис. 2).

Есть рамка — антисоветский консенсус. Процесс идет внутри этой рамки. Вот здесь были либеральные силы, здесь — центристские, здесь — националистические… В сторону национализма двигает сама логика процесса. А Медведев захотел повернуться назад, в либерализм. Но такое движение назад запрещено. И если бы это движение реализовалось, то срыв резьбы был бы неминуем. И страна просто обрушилась бы вниз. Не плавно бы шла к точке конца, а упала резко вниз, как самолет, потерявший управление! И вся борьба шла за то, чтобы она вот так не упала.

Спросят: «Какая разница, как она упадет — так или этак?»

Огромная разница, потому что при плавном падении есть интервал времени (и я тоже не сегодня об этом сказал, а говорю об этом много месяцев подряд) — интервал, за который можно успеть что-то сделать. Вопрос в том, как использовать этот интервал.