Газета "Своими Именами" (запрещенная Дуэль) - Газета "Своими Именами" №48 от 27.11.2012 Страница 23

Но надо признать, что в древнем искусстве лицемерия не знает соперников все-таки Евтушенко. Я когда-то написал о нём:

Как много у него идей!

Как он печёт за книгой книгу!

И с разрешения властей

Властям показывает фигу.

Приведу только один пример. Уж как он всю жизнь клялся в любви к родине, уж как божился вплоть до прямого уподобления родины своей персоне:

Моя фамилия – Россия,

А Евтушенко – псевдоним!

Но как только двадцать лет тому назад на обожаемой родине запахло жареным – и ведь не немцы под Москвой - тотчас укатил в Америку. И никто же его не гнал, ничто не понуждало к этому, как некоторых других. Притом всё сделал очень обдуманно и ловко: и не бросил роскошную квартиру в доме на Кутузовском, где жил Брежнев, и ухитрился приватизировать отменную дачу в Переделкине, которая по уставу является собственность Союза писателей. Хочу, говорит, иметь здесь прижизненный музей. И заимел.

Что ещё - «оплеванные»? Это вопрос многосоставный. С одной стороны, все они в Советское время издавались и переиздавались, некоторые не только на родине и за рубежом, снимались в кино (Евтушенко сам и ставил фильмы, и главные роли играл), имели широчайшую аудиторию читателей, слушателей и зрителей, катались по заграницам, занимали важные посты разных членов, председателей, секретарей в журналах, в Союзе писателей и вне его (Окуджава занимал 24 таких поста), получали квартиры и дачи, некоторые - литературные премии и ордена... Где ж тут «оплёванные»? В антисоветское время всё это только приумножилось.

С другой стороны, некоторые из них оплёвывали себя сами. Так, Окуджава, вспомнив однажды свою фронтовую молодость, заявил: «Я был фашистом» («Известия», 8 апр. 1992). Ведь мог бы промолчать. Нет! Дай сам на себя плюну. Пожалуйста. А через полтора года он подтвердил это, рассказав с каким чувством смотрел по телевидению 4 октября 93 года расстрел грачёвскими танками Дома Советов: «Для меня это был финал детектива. Я наслаждался этим. Я терпеть не мог этих людей, и даже в таком положении никакой жалости к ним у меня не было... Заключительый акт...» («Подмосковные известия», 11 дек. 1993). И после этого слушать его песенку о виноградной косточке, о «маленьком оркестрике надежды под управлением любви»? Об этом признании Окуджавы я узнал тогда же, в 93-м. И, конечно, уже «терпеть не мог» его как человека. Ничего удивительного. Это порой случается и по менее серьёзной причине.

Вот Мария Арбатова рассказывает: «Неведомая сила занесла меня на заседание правления Литфонда. Я была на 17 лет моложе и на 17 лет наивней, чем сейчас, и потому онемела от восторга, когда рядом со мной опустился в кресло Окуджава. Прошло пять минут, вдруг мой кумир, как заведённый ключиком, выпрыгнул из кресла и безумно заорал: «Нельзя давать дачу Воронову! Не смейте давать дачу Воронову! Воронов не должен получить дачу!» Это какой же Воронов – Владимир? Николай? Блокадник Юрий? Скорее всего, последний, который некоторое время был главным редактором «Комсомолки».

И дальше: «Маэстро орал так, словно от этого зависела судьба его детей и его страны. А в промежутках между ором глотал таблетки, тяжело дышал и темнел лицом. Кончилось тем, что Окуджаву увезли на «скорой» с сердечным приступом и полученной дачей в зубах. Если бы я не сидела рядом, то никогда не поверила бы в подобную историю. Кумир кубарем слетел с лестницы моих иллюзий». («ЛР», №15, 11 апр. 08).

Кумир слетел кубарем... Но когда через три года он умер в Париже, я не только не «насладился этим», как сам он зрелищем расстрела, но пожалел талантливого барда.

 Что там у Евтушенки ещё - «легендарные»? Ну, это точно. Есть легенда, что в КГБ работала не только его первая тёща, а сам он имел личные прямые телефоны Брежнева и Андропова, иногда позванивал им, беседовал. Жива легенда, что Пастернак однажды сказал о Вознесенском: «Он начинал как мой ученик, а стал учеником Кирсанова», у которого, как в своё время говорили, главных три качества – трюкачество, трюкачество и трюкачество. Ходит легенда, что Окуджава был когда-то исключён из Союза писателей, из партии и лишён той самой дачи в Переделкине... Впрочем, только вот это последнее, об Окуджаве, и есть легенда в прямом и точном смысле слова, а всё остальное легендарно лишь в переносном смысле как нечто трудно вообразимое, но вообще-то действительно имевшее место, достоверное. И впрямь, можно ли представить себе русского писателя, который имел бы поместья по обе стороны океана? За всю историю русской литературы таких не было. А вот в нынешние времена мы их воочию увидели – почивший Солженицын и здравствующий Евтушенко.

Ну а что касается, наконец, «бессмертия» всей пятёрки, то это, как говорится, вскрытие покажет.

21 сентября этого года в редакции «Правды» состоялся «круглый стол» на тему «Опыт и уроки советской цивилизации». Очень хорошо и полезно. Было много дельных выступлений. Интересно выступила и артистка Жанна Болотова. Она не теоретизировала, а говорила конкретно – о жизни. Между прочим, сказала о Роберте Рождественском: «Его стихи и песни многие годы были с нами, мы их любили, они настолько естественно выражали наши чувства и мысли, что забыть их невозможно. И вот вспомнились мне такие строки:

Мне земля для жизни более пригодна

После Октября Семнадцатого года.

Я в державу верую вечную эту,

Красную по смыслу, по флагу, по цвету.

Никогда не прячусь за кондовой завесой,

По национальности я – советский»

Этими строками я могу

                                и сейчас сказать о себе».

Прочитанные строки – пример поэтического заострения мысли. Если быть рассудительным и обстоятельным, то надо сказать, что все мы, разумеется, оставались кто – русским, кто - украинцем, кто - белорусом, но по духу мы были единым советским народом. Эту мысль поэт и выразил кратко и сильно. Такой приём заострения был известен ещё деду Щукарю. Однажды он в поле во время уборки урожая варил кашу для бригады, а воду в котёл взял из какой-то лужи, и каша получилась с лягушками. И вот, побитый за это колхозницами, он воскликнул: «До чего вы, бабы, вредная нация!»

Но Жанну тут же перебил Виктор Кожемяко, который вёл беседу: «Но как обидно: кончил Роберт Иванович, увы, совсем иными стихами. Попал-таки под влияния перестройки».

Жанна ответила: «А я не читала... Что ж, очень жаль, что попал...» («Правда», 5 окт. 12). Собеседник, как видно, перепутал Рождественского с Межировым. Тот действительно в молодости написал стишок «Коммунисты, вперед!», а в эти дни того же коммуниста вопрошал:

Что ты хнычешь, старая развалина?

Где она, священная твоя

Вера в революцию и Сталина,

В классовую сущность бытия?

Однако в «Правде» до сих пор чтят автора стишка «Коммунисты»: и цитируют, и отмечают знаменательные даты его жизни...

Я позвонил Жанне и сказал, что она и не могла читать у Рождественского ничего «перестроечного» и жалеть ей не о чем – ничего такого он не писал. И вообще в этой «легендарной» четверке он был белой вороной, «красной по смыслу». В самом деле, он, как это проделывал Евтушенко, не хвалил Сталина, чтобы потом проклинать его; не издавал за границей своих сочинений, чтобы потом каяться за это, бить себя в грудь и клясться на пленуме Союза писателей: «Я больше не буду... Это урок на всю жизнь»; не писал стихов о Бабьем Яре, чтобы потом переделывать их; наконец, у него и мысли не могло быть – бросить родину, податься за океан, дабы США стали страной его постоянного пребывания, а Россия в немалой степени – страной пропитания. Рождественский, как Окуджава, не сочинял песни с антисоветским намёком, двусмысленные повести с фигой в подтексте, и уж, конечно, немыслимо представить, чтобы Роберт наслаждался зрелищем любого расстрела, не говоря уж о расстреле своих соотечественников. И никогда он не фокусничал со словом, не выворачивал его наизнанку, как Вознесенский-Кирсанов, в его стихах всё было ясно, доходчиво, они шли из глубины сердца; разумеется, не мог он написать стихи, посвященные памяти Пушкина, а через тридцать лет объявить, что они посвящены Мандельштаму; и уж, конечно, орда клеветников Шолохова была ему отвратительна.

Но поразительное дело! Человек всю свою литературную жизнь прожил в тесном житейско-бытовом окружении таких фигур, по-своему очень сильных, энергичных, даже агрессивных, да ещё с молодых лет имел под боком супругу, которая ныне голосит: «Я всегда была крупной антисоветчицей!» и при всём этом кошмаре не поддался ему, устоял, выдюжил и до конца остался советским человеком, советским поэтом.