Газета "Своими Именами" (запрещенная Дуэль) - Газета "Своими Именами" №34 от 20.08.2013 Страница 24

Достоевскому исчисление срока наказания началось только со дня прибытия в Омский острог, а предшествующие одиннадцать месяцев в каменном мешке равелина, следствия, суда и зимнего кандального пути за Урал – коту под хвост. Солженицыну же срок наказания в «сталинском лагере» исчислялся по советскому закону даже не со дня вынесения приговора, а со дня ареста в Восточной Пруссии.

Весьма не пустячное дело, что Солженицын большую часть срока имел свидания с женой. Она в своей книге о нём вспоминает о семи свиданиях, но, судя по всему, их было раза в два больше.

У Достоевского не было жены, но хотя бы первый год его мог навещать любимый брат, однако и мысли об этом ему не могло придти в голову.

Первейший вопрос в неволе, конечно, питание. Достоевский писал: «Пища показалась мне довольно достаточною. Арестанты уверяли, что такой нет в арестантских ротах европейской России... Впрочем, они говорили только про хлеб. Щи же были очень неказисты, они слегка заправлялись крупой и были жидкие, тощие. Меня ужасало в них огромное количество тараканов. Арестанты же не обращали на это никакого внимания». В каком состоянии человек может не обращать внимание на тараканов во щах?

А Солженицын пишет: «Четыреста граммов белого хлеба, а черный лежит на столах, сахар, сливочное масло». Его лагерный друг Лев Копелев дополняет: за завтраком можно было получить добавку, например, пшённой каши; обед состоял из трех блюд: мясной суп, густая каша и компот или кисель; на ужин какая-нибудь запеканка. И ни одного таракана!

Кроме того, весь срок Солженицын получал от жены и других родственников посылки с продуктами, книгами, бельём. Он писал: «Мы в наших каторжных Особлагах могли получать неограниченное число посылок» (их вес – 8 кг был общепочтовым ограничением). Вот строки из его писем жене: «Сухофруктов больше не надо, а махорку лучше бы №1»...«Всякие изделия, которые вы присылаете, - объедение»... «Посасываю потихоньку третий том «Войны и мира» и вместе с ним твою шоколадку»... и т.д. Достоевский, разумеется, за весь срок ни одной посылки не получил.

И до революции, и в Советское время заключенные, как во всём мире, работали. Достоевский писал: «Урок задавался такой... Надо было накопать и вывезти глину, наносить воду, вытоптать глину в яме и сделать сотни две с половиною кирпичей... Возвращались вечеров в казарму усталые, измученные. А уснуть не давали мириады блох». И так каждый день по 10 (зимой), 11 (летом) часов (М. Моруков. Цит. Соч. М., 2006, с.13). И надо добавить, что в целый год у Достоевского было лишь три свободных от работы дня: Рождество, Пасха и день тезоименитства царя. А у Солженицына весь срок – 8-часовой рабочий день и 1 января, 1-2 мая, 7-8 ноября и каждое воскресенье – выходные. Таких нерабочих дней набиралось в году более шестидесяти, когда он читал или писал, играл в волейбол или просто валялся на травке. Вот и сопоставьте: 60 и 3. А уж работал-то он то нарядчиком, то бухгалтером, то библиотекарем... А то и вовсе ничего не делал, а писал или слушал концерты по радио. Достоевский жаловался: «В каторге я читал очень мало, решительно не было книг». Одна только Библия. А там, где сидел Солженицын, были библиотеки, мало того, сидевшие на Лубянке могли заказывать книги даже в Ленинке. И вот такой-то страдалец глумился над Достоевским и его товарищами по каторге: «Они носили белые панталоны и куртку – куда уж дальше!» Да ведь в те годы солдаты и в сражение шли в белых панталонах.

Я знал среди литературных знакомых кое-кого из прошедших «сталинские лагеря»: Л.Э. Разгона, О.В. Волкова, Д.С. Лихачева, ну вот и Солженицына. И ведь все чуть не до ста лет прожили! А если вспомнить, допустим, ещё и народного артиста СССР Георгия Жженова, каторжного сидельца, которому в 2000-м году в Челябинске при жизни поставили памятник, через пять лет после чего он умер в возрасте 90 лет! А о. Иоанн Крестьянкин, который отсидел восемь лет и почил в бозе на 96 году жизни в феврале 2006-го. И никто не съел ни одного таракана и не кусали их блохи, которые донимали Достоевского!

Крайне удивляет концовка статьи И. Шамира: «После стольких лет нападок на коммунизм, на Советскую власть и на русский народ наконец-то(!!!) нападающим дана достойная отповедь». Наконец-то мы спасены! Спасибо товарищу Кантору! Опять попытка одноглазый хромой арьергард выдать за дивизию на острие атаки...

Дорогой товарищ Шамир, что с вами? Вы же подолгу живёте в России, широко печатаетесь в наших газетах, однажды вы зашли ко мне, мы дружески побеседовали. Вы подарили мне свою книгу, я подарил вам свою... Очень многие литераторы, философы, историки сразу после контрреволюции, когда Кантор ещё и не раскуривал трубку, даже раньше, вот уже лет 25 дают отповедь клеветникам, лгущим о коммунизме, о Советской власти и русском народе. Я лично написал, поди, штук тридцать книг, которые все можно озаглавить по первым из них - «Клеветники России» и «Победители и лжецы», вышедшим ещё в самом начале 90-х годов.

И наконец: «Этот роман можно подарить ветерану войны – как жаль, что многие из них ушли из жизни, так и не прочитав блестящей и полной реабилитации их ратного подвига книги». Это очень похоже на то, как Солженицын жалел Анну Ахматову: «Так и умерла, не прочитав моего «ГУЛага»!.. Но есть, товарищ Шамир, другие, более веские, чем книга Кантора, причины сожалеть об ушедших фронтовиках. А в реабилитации мы не нуждаемся. И подарочек такой нам совсем без надобности.

Владимир БУШИН

НЕВАЖНЫЕ ГОСТИ

Английский миноносец развернулся бортом и дал залп по Польскому спуску. Карцев видел, как прижалась к домам толпа. В ней было много детей и женщин. На мостовой осталось несколько убитых. От раскрошенного в пыль кирпича шёл красный дым.

Карцев так ничего и не понял - англичане стреляли по своим, по деникинцам, лавой валившим в порт, чтобы грузиться на суда. Потом, в Константинополе англичане оправдывались тем, что дали залп, чтобы остановить панику.

Карцев стоял на палубе «Святого Николая», стиснутый узлами и чемоданами. Матрос рядом засмеялся и сказал тихо: «Получайте в морду от спасителей»…

Елену Станиславовну с Вадимом Карцев устроил около машинного отделения. Там было теплее. Около Елены Станиславовны сидел известный одесский писатель Бернер, спрятав лицо в поднятый воротник пальто. Он боялся смотреть по сторонам: по пароходу бродили два офицера с пьяными глазами и искали евреев.

«Святой Николай» стоял на рейде. На пристанях голосила и рыдала тысячная толпа не успевших сесть на пароходы…

К молу подошёл английский легкий крейсер принять последние английские патрули. Толпа ринулась к нему. Английские солдаты, стиснув зубы, били прикладами в грудь обезумевших старых генералов, женщин с детьми на руках, офицеров с пропылёнными золотыми погонами. Хлопнуло несколько выстрелов, толпа шарахнулась, и Карцев видел, как английские солдаты бежали по сходням на палубу, отбиваясь штыками от женщин.

Крик людей был заглушён полновестным ударом грома: дредноут «Аякс» бил по вокзалу. Снаряды проносились над мачтами, как бешеные локомотивы, летящие под откос.

Карцев сел на чемодан, решил, что сейчас советская артиллерия откроет огонь по пароходам и всех их потопит. Надо  было обдумать всё спокойно - прежде всего – зачем он едет? Как будто зря. Вчера вечером, когда он узнал, что большевики подошли к Тилигульскому лиману, он обрадовался. Пять месяцев он прятался от деникинской мобилизации в степи на  хуторе и только неделю назад пришёл в Одессу.

По улицам отступала к румынской границе зелёная армия тифозных. Больные шли, поддерживая друг друга, садились на тротуарах, прислонялись к тумбам и афишным столбам и засыпали. От шинелей их пахло мочой и карболкой.

В городе не было света. Вода едва капала из кранов, а за день до эвакуации совсем иссякла.

Знакомые Елены Станиславовны бежали за границу. Она осталась одна с Вадиком в пустой квартире на Обсерваторном переулке. Она металась и не знала, уезжать ли ей или нет.

«Слушайте, - говорила она Карцеву, - Вадик умрет здесь от голода. Я не умею работать. Если и начну где-нибудь работать, то в первый же день сорвусь. Что же делать, Карцев? А ехать туда с ними (под словами «они» Елена Станиславовна понимала деникинцев) стыдно, ужасно. Они очумели от страха. Они все во вшах, жены их дерутся из-за примусов. Они глупы, Карцев, глупы и невежественны, как бараны. Если бы их не разбили красные, они сами перегрызли бы друг другу горло. «Жиды, жиды», - она передразнила кого-то из офицеров, - «государь-император, матросня, солдатня, шапки, мужичьё» - фу, какая гадость!»

«Уезжать не надо, - сказал Карцев. -  Может быть, вам никогда не удастся вернуться в Россию. Подумайте. Голод как-нибудь перенесем, выживем. Не вечно же будет война и разгром».