Борис Кагарлицкий - Сборник статей и интервью 2004-05гг. Страница 28

В.Д. Соловей. Россия - страна незападной истории, здесь очень многое по-другому, в том числе правизна и национализм. Алгоритм выхода из подобной ситуации в нашей традиции - это Смута. Начало XVII века, начало XX века, начало XXI века. Аналог режима Путина - не воцарение Михаила Романова, а правление Василия Шуйского. Это ремиссия. После ремиссии следует катастрофа, но не в форме революции. Смута не начинается «снизу» - только «сверху», когда бояре, ближний круг начинают рвать страну. Уже потом начинает втягиваться серый народ. Образцы поведения - культурные, политические, социальные - всегда транслируются «сверху». По замечанию Леонтия Бызова, режим Путина благоденствовал и процветал, пока ничего не делал. Но стоило только начать нечто предпринимать, как обнаружились его некомпетентность и неэффективность, и режим стал потрясающими темпами плодить недовольных и врагов.

Можно отнимать у богатых и отдавать часть бедным. Можно отнимать у бедных и иметь поддержку богатых. Но нельзя отнимать и у тех, и у других одновременно. Это противоречит любой логике политического выживания. Все тот же алгоритм русской Смуты - когда вдруг верховную власть словно лишают разума, и она совершает все ошибки, какие только возможно совершить.

Возникает новое поле - культурное и политическое, и в первую очередь социокультурное. В статье этот процесс показан на материале левой культуры. Но он захватывает гораздо более широкие слои. Это варево, каша, где перемешано левое с правым, а более чем обеспеченные люди оказываются революционерами. В среднем классе все больше недовольных. По разным причинам и поводам. Но все испытывают смутное чувство глубокого неудовлетворения, которое готово вылиться в практические действия. Сами они едва ли выйдут на улицы, но момента критической слабости режима не упустят. Собственно, на Украине уже отрабатывается модель свержения власти, в которую очень неплохо вложились русские финансисты.

Причем устойчиво такое изменение настроений стало ощущаться только в этом году. С делом «ЮКОСа» оно никак не связано. Вербализовать его очень трудно, это эмпатия, некое общее ощущение, более важное, чем все социологические индикаторы. Социология осмысливает постфактум, она еще никогда ничего не смогла предсказать.

Б.Ю. Кагарлицкий. Мне кажется, что перелом в сознании русских как этнокультурной группы связан не с подвижками вправо или влево. Скорее это попытка найти ответ на реальный вызов истории. А сейчас процессы, характерные для сдвига сознания молодого среднего класса еще с 1999-го, просто «доползли» до более старшего поколения. Отсюда это ощущение something in the air.

В.Д. Соловей. Конечно, это экзистенциальный вызов истории. И на него будут вырабатываться разные ответы, разные альтернативы - и левые, и правые. Но ни правые, ни левые ответы в чистом виде не имеют шансов на успех. Станут возникать совершенно фантасмагорические комбинации и синтезы. «Родина» - первый пример. Наша история знает и левых монархистов, и правых большевиков. Помните у Стендаля: «Каковы Ваши политические взгляды? - Bonapartiste revolutionnaire».

Напряжение и озабоченность возникают из разных источников. В одних социальных и демографических группах они ощущаются раньше, в других - позже. А то, что молодежь переживает наиболее остро, - общесоциологическая закономерность. Молодежь всегда радикальна. Думаю, Александр Тарасов не даст соврать: наша политически активная молодежь тяготеет более к фашизму, чем к левым идеям.

А.Н. Тарасов. В абсолютных цифрах правой молодежи, конечно, больше. Но это ничего не значит. Классические фашисты не имеют будущего. Они могут прийти к власти только с согласия и при поддержке правящих классов. Но после Второй мировой войны этого нигде и никогда не было: опыт Гитлера и Муссолини показал традиционным элитам, что приводить классических фашистов к власти - себе дороже. После Второй мировой все фашистские режимы были уже неклассическими: Стресснер, Пиночет, Д’Обюссон и им подобные. А вот левые имеют опыт прихода к власти вопреки желаниям традиционных элит. В этом разница.

Сейчас симпатизирующих, участвующих или готовых участвовать в организованных действиях на крайне правом фланге гораздо больше, чем на крайне левом. Но ситуация социологически нечистая: с 1991-го власть боролась с левыми традициями, а не с правыми, и с телеэкрана мы слышали только про проклятых большевиков, убивших Романовых.

С.М. Соловьев. Не могу, конечно, претендовать на роль выразителя взглядов левой молодежи, но считаю необходимым обозначить несколько принципиальных моментов. Прежде всего я хотел бы возразить Валерию Дмитриевичу в вопросе о роли идеологических «образцов» в истории социальных движений. Вы, как мне кажется, не случайно проводили аналогии со Смутой, а не с революционным периодом конца XIX - начала XX веков. Тогда социальные идеалы не «спускались сверху», а возникали «снизу» - в рамках той революционной традиции, что родилась 14 декабря 1825 года одновременно с русской интеллигенцией. И она сейчас фактически мертва, что и создает огромные препятствия для развития левой культуры и левой политической практики.

Я здесь имею в виду понятие «интеллигенция», четко отделяя его от понятия «интеллектуалы». Интеллектуал - просто профессионал умственного труда. Интеллигент, в нашем понимании, - это образованный человек, который не владеет собственностью, оппозиционен по отношению к власти и при этом осознает свою социальную функцию, свою ответственность перед народом. В сталинский период интеллигенция - как революционная, так и научная и художественная - была почти полностью уничтожена. Часть погибла в лагерях и тюрьмах, другую, пережившую репрессии, страх привел к сотрудничеству с режимом - за соответствующее вознаграждение: такая «интеллигенция» в советском обществе стала привилегированной группой. Кнут и пряник оказались эффективными: остались только одиночки с прежними идеалами, но социальная страта исчезла.

И в этом контексте могут быть решены две поставленные проблемы - о положительной программе левых и соотношения левой культуры к культуре как таковой. Левые претендуют на очень значительную культурную традицию, которую Вальтер Беньямин когда-то назвал «историей побежденных». Для нас сейчас это вся история революционного движения и русской интеллигенции. Даже Пушкин и Лермонтов оказываются за нами, так как в официальной культуре они всего лишь картинки комикса, мертвые образцы для заучивания, на них паразитирует масскульт, церковь, официоз. А если речь идет о XX веке, то здесь рядом оказываются Плеханов и Троцкий, Платонов и Шаламов, Галич и Высоцкий. Восстановление и актуализация культурной традиции оказываются таким образом одной из главных наших задач.

Во-вторых, деполитизация современной молодежи и ее пассивность в значительной степени вызваны именно оторванностью от этой традиции, которой студенчество должно было бы наследовать. Конечно, говоря о восстановлении, я ни в коем случае не имею в виду обращение к старым организационным формам или идеологическим постулатам, но дело в том, что без традиции сопротивления новая левая культура будет немедленно загнана в гетто, где и останется.

Для того, чтобы не допустить геттоизации левой культуры, необходима, как сказал бы Грамши, борьба за гегемонию. Положительная программа - это борьба за историческую традицию. Что одновременно предполагает и отрицательную составляющую: борьбу против либеральной, но главное - религиозной националистической пропаганды, которые у нас замечательным образом дополняют друг друга.

Ее действенность (проявляющаяся в том числе и в отмеченных здесь антикавказвских настроениях) вызвана тем, что мало кто знает историю, скажем, чеченских войн. Когда студенты эту историю узнают, то они удивляются и задумываются, ведь национализм не имеет - пока - глубоких корней.

Но власть старается их создать. Вот, например, школьные учебники. Академик Андрей Николаевич Сахаров, директор Института российской истории Академии Наук, в своих учебниках пишет, что варяги - это славяне, что русская нация появилась уже в XV веке, что церковь в отечественной истории играла только положительную роль, что русское государство всегда отражало завоевания и захватнических войн вообще никогда не вело, что революционеры - это жалкие кучки полубезумных фанатиков. А ведь сам Сахаров сознает, что все это к науке не имеет отношения, он даже как-то проговорился: «Не знаю, насколько верна эта точка зрения, но как историк я ее поддерживаю». Воскрешение старой идеологической триады «самодержавие, православия, народности» идет полным ходом, и прежде всего - в образовании.

В этой связи позиция классического научного сомнения оказывается очень важна. Не случайно ее всеми силами пытаются дискредитировать при помощи либо религии, либо - для более образованной публики - постмодернизма с его принципом «anything goes», который есть не что иное как интеллектуализированная позиция филистера.