Николай Яковлев - Неизвестный Рузвельт. Нужен новый курс! Страница 45

VI

16 июня 1933 г. конгресс разъехался на каникулы. «Сто дней» Франклина Д. Рузвельта подошли к концу. Можно было подвести итоги.

Экономика страны заметно оживилась, хотя подъем был вызван не столько реальными факторами, сколько следствием оптимистических надежд, возникших с приходом ФДР. Официальный индекс промышленного производства вырос с 56 в марте до 101 в июле, цены на сельскохозяйственные продукты поднялись с 55 до 83 пунктов, розничные цены на продовольствие подскочили на 10 пунктов. Каждая хозяйка, отправлявшаяся в магазин, живо ощущала цену «восстановления». Однако занятость в июле на 4 млн. человек превысила мартовский уровень, 300 тыс. юношей выехали в лагеря ССС, а стремительное расширение системы федеральной помощи явилось проблеском надежды для безработных.

Хотя в Вашингтоне знали, что хозяйственная конъюнктура взвинчена чрезвычайными мерами, обстановка разрядилась. «Не будет преувеличением сказать, – писал Р. Тагвелл, – что 4 марта мы стояли перед выбором: либо упорядоченная революция – мирный и быстрый отход от прошлых концепций, либо насильственное свержение всего капиталистического строя». Никто не может сказать, заметил X. Джонсон, «насколько близко мы были к краху и революции. Диктатору у нас было появиться легче, чем в Германии». Популярный журнал «Коллиерз» написал о «ста днях» в редакционной статье: «У нас произошла наша революция, и она нам понравилась».

Говоря о конце начала – итогах «ста дней» ФДР, Ф. Фрейдель суммировал: «Великий спор, продолжавшийся в Америке до конца пребывания Рузвельта в Белом доме и еще почти десять лет, касался не того, зашел ли он слишком далеко, а достаточно ли далеко он пошел»10.

Деловой мир, за небольшими пока исключениями, благословлял Франклина Д. Рузвельта, иные даже считали, что он сделал больше, чем Христос. Сам ФДР, по-видимому, не претендовал на заоблачные выси, гиперболизм сравнения разве что позволяет измерить глубины отчаяния и страха имущих в канун прихода к власти новой администрации.

В 1936 году на закрытой пресс-конференции он провел аналогию между Францией Народного фронта и Соединенными Штатами: «Вообразите на мгновение, что братец Гувер остался бы президентом до апреля 1936 года, продолжая свою политику четырех предшествовавших лет, не сделал бы никаких шагов в направлении социального обеспечения или помощи фермерам, или ликвидации детского труда и сокращения рабочего дня, введения пенсий по старости. Если бы это случилось, в апреле нынешнего года положение в нашей стране весьма напоминало бы обстановку, которую нашел Блюм, придя к власти. Французы двадцать пять или тридцать лет ничего не делали в области социального законодательства. Блюм взялся за него, ибо получил всеобщую забастовку уже в первую неделю пребывания у власти. Забастовщики потребовали 48-часовой рабочей недели… Блюм провел закон, сокращавший рабочий день. Они потребовали оплачиваемого выходного дня в неделю, затем они потребовали немедленно создать комиссию для подготовки плана обеспечения пенсиями престарелых. Блюм сделал все это, но разве это не было слишком поздно?»11

Попытки приклеить ярлыки к его программе ФДР просто-напросто высмеивал. Выступая в июне 1934 года с речью по радио, он сказал: «Некоторые робкие люди, боящиеся прогресса, попытаются дать новые и незнакомые названия тому, что мы делаем. Иногда они назовут это «фашизмом», иногда «коммунизмом», иногда «регламентацией», иногда «социализмом». Поступая так, они пытаются запутать все и превратить в теоретическое нечто самые простые и практические дела. Я верю в практические объяснения и практическую политику. Я считаю, что то, что мы делаем теперь, является необходимым выполнением неизменной миссии американцев – претворения в жизнь старых и проверенных идей американизма»12.

В 1944 году, выставив свою кандидатуру на пост президента в четвертый раз, Ф. Рузвельт был еще откровеннее. На массовом митинге в Бостоне ФДР с удовлетворением оглянулся на пройденный путь: «Если когда-нибудь было время, когда духовные силы нашего народа были подвергнуты испытанию, то это было во время Великой депрессии, как именовали американский кризис 1929–1933 годов. Тогда могло случиться, что наш народ обратится к чужеземным идеологиям – вроде коммунизма или фашизма. Однако наша демократическая вера была достаточно прочной. В 1933 году американский народ требовал не урезывания демократии, а ее расширения. Именно этого он добился»13.

Разумеется, «демократии» в понимании класса, к которому принадлежал президент. Не одними словами, но и делами Рузвельт сумел мобилизовать веру и гордость за свою страну у американцев, умело пробудив хрестоматийные воспоминания о тех временах, когда юные Соединенные Штаты с азартом бросали вызов тиранам Старого Света. Он предложил очистить американское наследие от наслоений монополий. Ему поверили.

Взлет и падение «синего орла»

I

Рузвельты заполнили Белый дом, как будто вернулись в родной очаг. Франклин и Элеонора знали резиденцию президента с дней юности, для детей просторный дом не был непривычным – они выросли в громадных комнатах Гайд-парка. Со времен Теодора Рузвельта Белый дом не видел такого оживления, с тех пор в нем никогда не резвились дети. Гнетущая атмосфера царила при Гувере, который страдал на торжественных обедах, уставал на приемах и ненавидел концерты. Теперь все преобразилось: мрачный склеп, где говорили вполголоса, превратился в жилище большой семьи.

Белый дом наводнили шумные и энергичные Рузвельты – сыновья Франк и Джеймс проводили здесь каникулы, младшие Джимми и Эллиот не могли усидеть на месте. К родителям после развода вернулась Анна с двумя детьми. Всюду толклись родственники, двоюродные и троюродные братья и сестры. Летом, когда вваливались приглашенные на каникулы студенты из Гарварда, спален не хватало. Официальные лица в недоумении пожимали плечами: везде громкие голоса, топот ног по лестницам и даже – о ужас! – лай собак! Потом привыкли.

На всех, кто встречался с ним, а президент принимал людей в среднем каждые пятнадцать минут, ФДР производил впечатление демократического лидера, готового рассмеяться удачной шутке и шутившего при каждом удобном случае. Его хобби были широко известны: игра в покер, чтение детективных романов, коктейли и коллекционирование марок (в середине 30-х годов 25 тыс. в 40 альбомах). Выяснилось, что президент начисто лишен сколько-нибудь глубокого понимания искусства и вкуса к нему. Он не мог отличить хорошей картины от дурной, художественной скульптуры от безвкусной подделки, а музыку просто не понимал. Критики нового хозяина Белого дома злорадно подметили и это, не замедлив оповестить со страниц газет о заурядном человеке – президенте. Кое-кто посмеивался над страстью ФДР к сентиментальным историям.

Вашингтонские ханжи никогда не могли простить вторжение Рузвельтов в Белый дом. Антипатия к ним росла с годами по мере развертывания «нового курса», а открытый быт семьи служил пищей для бесконечных сплетен и пересудов высшего света столицы. Хотя Рузвельты не могли изменить обстановку на первом этаже жилища президента – здесь все находилось под наблюдением государственной комиссии изящных искусств, второй и третий этажи преобразились, в первую очередь. кабинет президента и его спальня.

Сплетники лицемерно ужасались, передавая из уст в уста: чиновник явился к президенту с делом необычайной важности. ФДР, не задумываясь, отдал указание, а затем стал советоваться: где повесить хвост любимого рысака его отца – в спальне или в кабинете? Неизвестно, что ответил чиновник. Хвост украсил угол спальни президента. Она была больше, чем кабинет, и трудно сказать, какое из помещений выглядело более рабочим, – обе комнаты наводняли книги и бумаги. На стенах – любимые картины президента, везде сувениры.

Рузвельты были очень гостеприимны. Это имело свои последствия – гости уносили из дома мелкие вещи в качестве сувениров. Чтобы пресечь разграбление, ФДР распорядился написать на спичечных коробках: «Украдено у Рузвельтов». Элеонора имела свои представления об уюте. Друзья Рузвельтов привыкли к хаосу и беспорядку в доме. Не только чопорных гостей, но и близких шокировало многое. Комнаты для гостей в Белом доме были поразительно неуютны, а кровати, замечает С. Розенман, – «конечно, это неблагодарность, но я должен сказать – все кровати были одинаково неудобны». Только в 1939 году в связи с посещением США королем Георгом и королевой Елизаветой была сделана безуспешная попытка привести Белый дом в порядок.

Элеонора в соответствии с провозглашенной правительством экономией готовила мужу завтрак стоимостью 19 центов. ФДР с суровой решимостью съедал его. Это было в конце концов личным делом президента, но обеды! Миссис Несбит, повар, приглашенная из Гайд-парка, считала простую пищу и по-простому приготовленную самой здоровой, но гости не были склонны разделять ее вкуса. Дурные обеды в Белом доме стали притчей во языцех. Тагвелл находил пищу «ужасающей», Икес, отнюдь не гурман, отплевываясь после званого обеда у президента, возгласил: «Второй случай в моей жизни, когда я пил такое дрянное шампанское». ФДР, знавший толк в еде, молча мучился, он знал возможности Элеоноры как хозяйки. Насмешливые рассказы, циркулировавшие по Вашингтону, о том, что самый могущественный человек не может получить приличный обед, не были преувеличением. Не показная скромность, а заурядная бесхозяйственность.