Константин Базили - Сирия и Палестина под турецким правительством в историческом и политическом отношениях Страница 45

Уничижение христиан, основанное на коренных законах турецкой империи, простирается до того, что ни в каком случае не может быть принято свидетельство христианина противу мухаммеданина, даже епископа или примата-христианина противу последнего бродяги-мусульманина[206]. Ученые-юрисконсульты, которых решения служат авторитетом в мухаммеданском судопроизводстве, логическими доводами из Корана постановили целый ряд оскорблений, преследующих христианина в частной семейной жизни. Ему запрещено ездить на коне, носить одежду яркого цвета и проч., и проч. Каприз правоверной черни во всякой местности добавил еще какое-нибудь оскорбление, которое обратилось в обычай и имеет силу закона. В Тараблюсе, например, не позволяется христианам нести на руках тела умерших. Они [христиане] должны вьючить тело на осла и терпеть на дороге к кладбищу поругания правоверной черни.

Ибрахим не был вправе коснуться духовного закона империи; по крайней мере облегчил он участь христиан воспрещением тех оскорблений, которые не постановлены законом. Гражданским властям было приказано избегать по возможности разбирательства в мехкеме спорных дел между христианами и мухаммеданами и соблюдать правосудие к подданным без различия вероисповеданий. Воспрещение ярких цветов платья и езды на коне, без сомнения, не столь обидно для народа, как закон о свидетельстве. Но подобные воспрещения служат выражением постоянной обиды, пятном отвержения на целом народе и тем самым питают в мусульманах обычную их спесь. Ибрахим приказал христианам надеть белые чалмы и любое платье и разъезжать верхом в самом Дамаске, в этом святом граде ислама, где ежегодное стечение поклонников, идущих в Мекку, возжигает периодически фанатизм в правоверной черни, в толпе нагих дервишей и изорванных сеидов, потомков Мухаммедовых, этого многочисленного и пестрого народонаселения базаров дамасских. В таком нововведении толпа видела осквернение заветных прав святого града Дамаска, преддверия Каабы и сада райского[207]. Но первый дервиш, который в исступлении гнева бросил грязь и проклятия на голову христианина, одетую в белую чалму, получил по повелению Ибрахима сто ударов плетью по пятам, и чернь утихла. Улемы и законники дамасские, оскорбленные не менее черни белой чалмой христиан, осмелились спросить у Ибрахима, каким образом отличать теперь правоверного от гяура, чтобы не согрешить по неведению заветным приветствием «алейкюм селям» («мир с вами»), которое по закону не подобает гяурам. Ибрахим, который мало заботился об этих богословских тонкостях, но основательнее улемов знал историю ислама, отвечал наотрез, что первые халифы, проповедники закона, сами надевали простую черную чалму вместо тех причудливых и разноцветных зданий, коими красятся теперь головы толкователей закона, и что мусульманина подобает узнавать только в мечети, христианина в церкви, а вне мечети, вне церкви в его глазах нет различия между ними.

И улемы, и чернь, и все сословия были принуждены покориться непреклонной воле Ибрахима, которого снисходительность к христианам усугубляла общее негодование мусульман на рекрутство и на налоги. С другой стороны, мусульмане со злобой видели, что в службе египетской почести и власть были доступны христианам. Правда, и при Джаззаре, и при Абдаллахе, и при других пашах бывали саррафы (банкиры), уполномоченные от своих повелителей для управления всеми их делами, но влияние этих саррафов было только влиянием раба, пресмыкавшегося во прахе пред своим властелином, осужденного переносить самые грубые оскорбления от последних его слуг и действовать только впотьмах.

Теперь же при Шериф-паше дамасском первым лицом [после него] был христианин, возвеличенный титлом бея и независимо от паши управлявший хозяйственной частью по всем сирийским пашалыкам. Новое устройство хозяйственной части, перемена системы налогов, строгая отчетливость и взыскание казенных доходов — все это становилось еще более ненавистным именно оттого, что орудием служил христианин, презренный райя, родом сириец.

Веротерпимость, эта лучшая и бескорыстнейшая черта египетского правления в Сирии, раздражала массу мусульманского народонаселения. Но заметим, что самая веротерпимость Ибрахима помрачалась отъявленным, циническим безверием. И сам он, и Шериф-паша, и, по их примеру, все почти высшие сановники египетские, питая в душе глубокое презрение ко всему арабскому племени и попирая его предрассудки, попирали в то же время коренные законы ислама. Ибрахим публично в Дамаске и во всех городах Сирии упивался шампанским. И здесь, как и в Константинополе, суждено, кажется, вспрыскивать веселой пеной шампанского все эти начинания нового политического быта. К этой страсти присоединял Ибрахим другие пороки турецких пашей, и его оргии не укрывались от народа… Редко показывался он в мечети, в часы молитвы он не творил законных омовений, предписанного пророком поста (рамадана) он не соблюдал; его окружающие детски хвалились своим вольнодумством, в войске не было имамов; безотчетно перенимая французскую военную систему, Мухаммед Али упускал из виду различие элементов и чувства народного между французскими и арабскими племенами. Вместо того чтобы ограничиться мудрым укрощением фанатизма народного, паша бесполезно оскорбил самое религиозное чувство народа. Многим европейским путешественникам было позволено в Иерусалиме посетить Омарову мечеть, которая почитается вторым святилищем в исламе после храма Мекки. Ничто не могло произвести более соблазна в фанатическом народонаселении Иерусалима. Старые служители Омаровой мечети рыдали над этим осквернением, не слыханным дотоле в мусульманском мире, и каждый раз при посещении мечети иностранцами местные власти должны были окружать себя и посетителей военной командой, чтобы предупредить порывы фанатизма в зрителях.

Если Мухаммед Али и Ибрахим этими мерами имели в виду укрощение фанатизма сирийских мусульман, если они надеялись ослабить в народе религиозное чувство, основу политического влияния султана, и тем упрочить свое владычество, то они очевидно ошиблись в своем расчете и достигли результата совершенно противоположного. Они призвали на свою голову народную анафему и еще более воспламенили в сирийских племенах оскорбленное религиозное чувство и преданность султану. При огромной армии, которой постоянно была занята Сирия, при страшных казнях, настигших Набулус, Иудею и Хауран, при неусыпной деятельности гражданских и военных властей эти расположения проявлялись в народе одним ропотом и унынием; но тем более ожесточалась народная ненависть, выжидая только минуты общего взрыва. Таким образом Ибрахим, который в походе своем в Сирию был предшествуем славой победителя богохульной секты ваххабитов, поборника святых мест ислама от осквернений раскольнических, коего имя покрывалось благословениями богомолов на открытом им пути из Дамаска в Мекку, успел в немногие годы пребывания своего в Сирии прослыть в народе гяуром, еретиком и бунтовщиком против законного государя и духовного главы ислама. Обиженное религиозное чувство служило отголоском политических страстей, вскормленных вековой анархией. В сочувствии своего унижения племена сирийские не могли ласкать себя утопиями об арабской самобытности, которыми еще воспламенялись в то время западные мечтатели. Никогда с таким остервенением племена эти не боролись против прежних своих пашей. Изнемогая в борьбе, они устремляли взоры к своему законному государю, ибо они видели себя беспрекословно осужденными опеке турецкой и ограничивали свои желания только тем, чтобы опека эта была снисходительнее и небрежнее.

Мечеть Омара на Храмовой горе в Иерусалиме. Гравюра В. Г. Бартлетта, 1820-е гг.

Этим достаточно поясняется замеченное уже нами любопытное явление контраста народных мнений на севере и на юге от Таврийского хребта и странного сочувствия малоазийских племен к Мухаммеду Али, а племен сирийских — к султану во весь период египетского владычества в Сирии. Это послужит равномерно к пояснению другого явления, еще более удивительного — этого быстрого разрушения египетской власти при 70-тысячной армии Ибрахима в 1840 г., после победы под Незибом, среди внутреннего кризиса Османской империи, предвещавшего, по-видимому, новые торжества египетскому паше.

С первых годов завоевания Сирии Мухаммед Али мог удостовериться в том, что завоевание это только материальной силой могло упрочиться за ним. Вместо сочувствия народного, лучшей поруки в прочности каждого завоевания, он навлек на себя только ненависть покоренных племен. Каждое его усилие к развитию военной системы было сопряжено с новыми притеснениями; ему оставалось действовать страхом, обычным средством восточных владык, и поражать воображения, когда сердца были недоступны ласке. Сирия была покорена 20-тысячной армией, можно даже сказать, что только сопротивление Абдаллаха за стенами Акки и ошибки осаждавших и необходимость разрушить чары, которыми владетель аккской твердыни оковывал народные умы в Сирии, продлили завоевание края и потребовали столь значительных сил и времени. Без Акки нет сомнения в том, что Ибрахим с 10-тысячным войском торжественно бы понесся до ущелий Тавра, прежде чем Порта успела бы выслать на него войско. Между тем после легких своих побед, когда Порта не была уже в состоянии бороться, когда султанским манифестом было освящено в глазах народа право, добытое саблей, Мухаммед Али, вместо того чтобы отозвать войска свои из Сирии, вместо того чтобы дать своему сыну отдохнуть под лаврами, видел себя осужденным каждый год усиливать свою сирийскую армию и держать Ибрахима неусыпным стражем над покоренным краем. Ибрахим кровными трудами и лихорадочной деятельностью целых восемь лет оплачивал легкие торжества первой своей кампании, а Мухаммед Али вместо барышей, которых он домогался распространением своих владений, тратил ежегодно значительную часть египетских доходов, чтобы только не выпустить из рук своей разорительной добычи.