Леонид Млечин - Юрий Андропов. Последняя надежда режима. Страница 53

Легану поручалось организовать питание.

― Как кормить? — поинтересовался он.

— Как хочешь.

Ответ первого секретаря обкома оставил чекиста в недоуме­нии. Высоких гостей надо кормить по высшему разряду, но для этого нужны соответствующие продукты, хороший повар. А ему прислали в качестве повара старшину-пограничника из 27-го пограничного отряда и машину самой простой еды из столовой облисполкома.

Вокруг обеих госдач были установлены два кольца охраны, внешнее обеспечивали пограничники, внутреннее — сотрудники управ­ления госбезопасности. Примерно в пять вечера в Камянице появились две чертше «Волги». Из них вывели Александра Дубчека и секретаря пражского горкома Богумила Шимона.

В машинах остались Олдржих Черник и Йозеф Смрковский, их отвез в «Дубки» начальник отдела второго главного управления КГБ полковник Николай Ефимович Челноков, который со временем станет завсектором в отделе административных органов ЦК КПСС, а затем на­чальником московского управления госбезопасности.

Дубчека разместили на втором этаже, Шимона — на первом. Че­кисты боялись, что Дубчек может выпрыгнуть со второго этажа, поэтому охрана не спускала глаз с окон. Руководитель Чехословакии не покидал своей комнаты и ничего не ел. Его пригласили спуститься в столовую. Он отказался. Ему приносили еду, но он ни до чего не дотрагивался. Не попробовал даже свежие фрукты.

«Мне показалось, — вспоминал Иосиф Леган, — что он боится быть отравленным. Чтобы снять такое подозрение, я ему сказал, что фрукты свежие, и съел несколько виноградин и слив. Он внимательно посмотрел на меня, но так и не стал есть фрукты...

Он ходил с утра до вечера по гостиной, как затравленный волк. Если быть точным, метался. Периодически останавливался и о чем-то глубоко задумывался. Стоял в оцепенении минут пять, а затем приходил в себя. В потухших глазах читалось сострадание к себе самому и безысходность...»

Секретарь пражского комитета Богумил Шимон, напротив оказался словоохотливым человеком и долго беседовал с советскими чекистами за ужином, состоявшим из салата и колбасы.

На другой даче глава правительства Черник, подобно Дубчеку, уединился. Смрковский, напротив, откровенно говорил все, что он думает. Смрковский был необыкновенно популярен в стране. В войну он был активным участником антифашистского подполья. В пятидесятых годах он тоже стал жертвой политических репрессий. В шестидесятых его назначили министром. Он поддержал экономические и политические реформы, был верным соратником Александра Дубчека.

Утром 22 августа Легана соединили с первым секретарем обкома. Ильницкий приказал кормить гостей хорошо. Из Ужгорода доставили коньяк, водку, вина, деликатесы.

Ситуация изменилась.

Советник министра иностранных дел Валентин Михайлович Фалин ночь ввода войск провел в министерстве. Министр Андрей Андреевич Громыко, который сам ночевал работе, поручил ему следить за проис­ходящим. Начальник политической разведки Сахаровский тоже остался в Москве. Всю ночь, пока шел ввод войск, он находился в своем ка­бинете на Лубянке.

Можно ли считать, что первоначальный сценарий отпал? - спросил его по телефону Валентин Фалин, которому Громыко поручил следить за развитием событий.

Если не обманываться, то надо исходить из самого не­благоприятного допущения, — честно ответил Сахаровский - Весьма осложняется проведение плана операции в самой Чехословакии. Черник и Дубчек, не говоря уже о Смрковском, не пойдуг на сотрудничество.

В два часа ночи Фалин разбудил Громыко — министр иностран­ных дел тоже не поехал домой, а вздремнул в комнате отдыха, Фалин изложил услышанное от Сахаровского.

Гладко было на бумаге, — буркнул министр. — Известил комитет высшее руководство?

Этого аспекта Сахаровский не касался. Надо полагать из­вестил...

Первоначальный план — полностью сменить руководство и пере­тянуть страну на свою сторону — не удался.

Мазуров прислал из Праги шифровку: надо немедленно вернуть Дубчека, иначе страна взорвется.

«Не только Александра Дубчека и Оддржиха Черник» везли на поклон грубой державной мощи, — писал Валентин Фалин, — сама эта мощь была вынуждена пятиться, столкнувшись с силой духа. Дубчек и Черник — воплощение «ревизионизма» и «отступничества» — остались на своих постах. Их сторонники составляют большинство во всех зве­ньях руководства, не говоря об общественном мнении».

Советское руководство оказалось в безвыходном положении. Промосковские ставленники расписались в полной неспособности что-то либо организовать. В Праге в здании ЦК остались всего два де­сятка человек, которые сотрудничали с советским военным руко­водством. Семью Биляка вывезли в Киев. Он смертельно боялся, что станет известно, что это он подписал письмо с просьбой ввести вой­ска.

Боялся не зря. Прошло тридцать с лишним лет. Социалистиче­ский режим в Чехословакии рухнул. И в марте 2000 года бывший член президиума ЦК КПЧ, секретарь по идеологии Васил Биляк был обвинен прокуратурой республики в государственной измене, в «активном со­действии оккупации Чехословакии в 1968 году, организации массовых преследований инакомыслящих при тоталитарном режиме, проведении политики, направленной против интересов чешского и словацкого на­родов»...

А тогда в стране распространялись советские пропагандист­ские издания, с территории ГДР на чешском языке вещала радиостан­ция «Влтава», но эта продукция успеха не имела.

Свободная чехословацкая пресса продолжала выходить, читали именно ее. Пассивное сопротивление продолжалось. Оккупационные власти были бессильны. С ними никто не желал иметь дело.

Брежневу не оставалось ничего иного, кроме как вступать в переговоры с Дубчеком. Задача номер один состояла в том, чтобы за­ставить чехословацкое руководство «узаконить» пребывание советских войск.

Вечером Дубчека соединили по телефону с председателем пре­зидиума Верховного Совета СССР Подгорным.

— Нам надо поговорить, — сказал Николай Викторович.

О чем и где? — спросил Дубчек.

И Москве, — ответил Подгорный.

В каком качестве туда буду доставлен? В качестве арестованно­го? Прежде всего я хочу знать, где находятся мои товарищи. До того как мы все будем вместе, я не стану с вами говорить.

Подгорный успокаивающе ответил, что скоро все удадится.

На следующий день, поздно вечером 23 августа, Дубчека до­ставили в Москву.

Известия располагали в Праге двумя журналистами. Там находил­ся собственный корреспондент Владлен Кривошеев. Когда ввели вой­ска, ему на помощь отправили спецкора — Бориса Орлова. Оба были настолько потрясены происходившим, что не написали ни строчки. От главного редактора газеты Льва Толкунова требовали их наказать.

Толкунов, вспоминал один из ветеранов «Известий», сказал об Орлове:

― События настолько неординарны, что можно понять или, по крайней мере, постараться это сделать — человека, который не смог преодолеть возникший внутри себя психологический кризис. Но не ло­мать же ему судьбу. У меня с ним был разговор. Он сам пришел к ре­шению уйти из газеты и заняться наукой. Наверное, не стоит этому мешать...

Кривошеева главный редактор хотел сохранить в «Известиях», но более бдительные коллеги потребовали убрать н н идеологического отступника.

23 августа в Москве начались переговоры.

Мы с Фалиным писали разные проекты, — пометил в дневнике заместитель министра иностранных дел Владимир Семенов. — Потом меня вызвали на Старую площадь. Обсуждение было кратким и деловым, день был расписан на мгновения. Еще не было ясно, чем кончится дело, а потому мы имели про запас варианты среднего и крайнего= порядка. Потом перебазировались в Кремль.

Наши партнеры изучали переданные им проекты и прибыли около 19.00. Дубчек был похудевший, и губы его кривились в однобокой улыбке. Казалось, он шатается от дуновения воздуха, но при обсу­ждении именно он до последнего момента маневрировал, вилял, стре­мясь оставить за собой варианты контрударов».

25 августа из Праги привезли еще одну группу чехословацких руководителей. Разместили их в особняках на Ленинских горах. Пере­говоры шли в Кремле. По словам Зденека Млынаржа, Александр Дубчек чувствовал себя очень плохо. Он не мог оправиться от пережитого.

«Дубчек, раздетый до пояса, был вялый, видимо под действием успокоительного, — таким увидел его Млынарж. — С небольшой закле­енной пластырем ранкой на лбу он производил впечатление отрешенно­го, одурманенного наркотиками человека.

Но когда я вошел, Дубчек как бы пришел в себя, приоткрыл глаза и улыбнулся. В это мгновение я мысленно представил себе свя­того Себастьяна, улыбающегося под пытками. У Дубчека было такое же мученическое выражение лица...»

Советские руководители вели себя крайне агрессивно. По сло­вам Дубчека, особенно отличился Косыгин, не скрывавший своей нена­висти к евреям Шику и Кригелю. Досталось и секретарю пражского горкома Богумилу Шимону, которого советские руководители тоже при­няли за еврея. Дубчек был потрясен их откровенно антисемитскими заявлениями. Он пытался отстаивать свои позиции, но чехословацкие руководители, от которых страна ждала твердости, все же уступили.