Василий Шульгин - Три столицы Страница 59

Убедившись, однако, что за мной никого нет, затеял с извозчиком разговор. Мы ехали тихими улицами. Он жаловался:

— Плохо. Овес два рубля с лишним. Лошади дорожают, кажись бы, кормам подешеветь…

— Почему так?

— А как же иначе! На лошадей цену прибавляют, значит, мало лошадей-то. Ну, ежели их маловато стало, кормов должно оставаться, значит, дешеветь должны — корма-то. А они еще дороже стали. Да не будет порядку, пока… Вот, поглядите. Ну чего они тут балуются? Вместо чем работать — толкутся! Позаводили! А какой толк с них?

Мы проезжали в это время мимо рабочего клуба, из которого выходил народ, мешая уличному движению. На этот клуб и ворчал извозчик.

Вообще говоря, извозчики очень недовольны советской властью. Может быть, потому, что цена легковой лошади от трехсот до пятисот, а цена ломовиков до тысячи рублей.

Цены такие при царях — неслыханы. Да и с Европой если сравнить, ни с чем не сообразно выходит. Во Франции, напр[имер], ломовик стоит вдвое дешевле. Но дело даже не в этом, а в том, что извозчикам вообще плохо при советской власти, хуже, чем было при царях. Вот они и ворчат. А впрочем, ворчат все, потому что всем хуже.

Иногда, в солнечные дни, я уходил… в лес. Так, в один подмосковный лес, не все ли равно в какой?

Говорят, словом можно изобразить все. Кто может, пусть изображает. Я не берусь. По крайней мере не берусь рассказать лес, который нарядился в иней. Вот упрекают женщин, что они наряжаются с головы до ног, красятся, мажутся, притираются, завивают каждый волосок, вообще доделывают себя до самого последнего, т. е. до двадцатого, розового ноготка. Но что же сказать, когда это делают почтенные сосны, ели, березы в столетнем, скажем, возрасте? Как заклеймить это развратное украшательство себя не до двадцатого, а до… мириадного листика. Да добро бы «листика»! Листья вещь нужная, утилитарная. А то ведь ни одного листика не осталось, а только почки, веточки и вдовы прошлогоднего лета — хвоинки. И вот все это, чему полагается спать мертвым сном до весны, все это, неисправимое, даже в глубоком своем оцепенении видит «развратнонарядные» сны. Естественно, что эта грезная мысль, мысль о будущих весенних нарядах, это сонное видение как-то действует на мороз. Он, мороз, залег в лесу и, крепко обнимая каждую веточку и хвоинку, подслушивает их беззвучный, сквозь сон, шепот. Слушая их, он волнуется чем-то непонятным ему, и сладким, и мучительным. Что это? Это любовь и ревность. Мороз ревнует к весне. И чтобы они, эти веточки, почки и хвоинки, не мечтали о весенних листьях, он горит дать им наряды. Вдруг по зову морозной любви мириады мириадов кристалликов начинают свою сребротканую работу! Бесшумные, шустрые, быстрые, они отделывают каждую веточку, каждую хвоинку, каждую почку — каждую отдельно. В их распоряжении нет красок, или, вернее, одна — снежная. Но зато они самые ловкие в мире ретушеры. Они работают над тем, чтобы ни одна самая маленькая мелочь не пропала. Их девиз: индивидуализм! Старый Черномор-Мороз прекрасно знает женскую душу. Каждой веточке, Каждой хвоинке, каждой самой молоденькой почке он говорит: «Ты прекраснее всех, и потому-то я тебя так любовно наряжаю». Дурочки верят, потому что хочется верить. Сквозь сон они расцветают улыбками. И вот плакучие березы уже стоят в длинных, ниспадающих плерезах, только что сделанных из снежных перьев. А иглы сосен и елей, каждую отдельно, мороз дорисовал так, как там, далеко, где тепло и женщины чернооки, как там делают ресницы, удлинил, посеребрил, показал миру, какие они, ресницы, есть. Роща оделась. Ждет в фате. Невеста.

— Товарищ Дедушка, желаете жениться? Как венчаться будете? По-советскому? По-православному?

Это солнце смеется с высоты совершенно беспорочного неба.

Оно забавляется на снегу совершенно непереносимыми оранжево-золотыми пятнами и кладет тут же совершенно нерасказываемые синие тени…

…Полезен русскому здоровью Наш укрепительный мороз…

Раз вспомнился Пушкин в этой благостной и благотворной тишине, где ничто не шелохнется, чудесно сосредоточившись на каких-то таинственных, чародейственных деяниях, то хочется еще иначе объяснить, что тут происходит, в этом лесу.

Зима, строго говоря, украла целиком весь план Весны. За это можно было бы ее нацукать: зачем чужое берешь! Надо бы свое «самобытное». Но нельзя нацукать, и жалок был бы тот, кто это сделал бы. Пусть план тот же самый — весенний, то есть: каждую веточку одеть как бы листвой. Да в том-то дело, что «как бы». План-то тот же, а на поверку выходит, что совсем на весну и не похоже. Совсем вышло другое, совсем по-иному красивое, совсем, то есть в высшей степени, самобытное. Как же это так вышло, ежели план-то тот же самый? А очень просто, государи мои: материал-то другой! Из другого штофа план выполнен. У весны листья, а у зимы — иней. Разница. Это вам на потребу, друзья евразийцы!

Вы гневаетесь, зачем, мол, Петр Алексеевич чужой план взял, свой надо было бы. А затем, государи мои, что своего-то плана не было. К тому же вышло, в конце-то концов, неплохо. План-то чужой, а материал свой. И из этого смешения что произошло? А вот что: господин Пушкин, стихотворец, родился. А он, чтобы вы знали, уж куда самобытный. Такой самобытный, такой русский, такой морозный, как вот этот зимний лес, даром что он, лес, по весеннему плану разделан.

Да-с, чужого нечего бояться, если в груди свое есть. Чужое в свою оправу чеканится. А вот когда в сердце ничего нет, окромя злости, то сколько ни нападай на чужое, оно все равно воцарится. Ибо недаром говорится: «Природа пустоты боится».

А впрочем, и еще одно: верно ли, что план «чужой»? Что-то мне кажется, что план-то подо всем на свете один-единый. Только материалы — разные. Поэтому именно сдается мне, что самобытность только и может быть «материальная», штофная. Но вот что знать душеспасительно: бывает так, что один народ дальше прошел, чем его сосед, т. е. в рассуждении плана. План-то один и тот же, да разобрать его хитро. Один народ, скажем, англичане, французы, немцы кое-что превзошли, а другой, скажем — русский, еще не достукался. Так что ж ему, русскому, у них, басурманов, учиться стыдно, что ли?

Учиться никогда не стыдно. А вот злобствовать завсегда грех…

XXII

Три аспекта

Наступили «советские праздники». Мрачные праздники. Что они празднуют? «Смерть Ленина» и «Кровавое воскресенье». Но кому дедушка Владимир Ильич доставил несомненное удовольствие, скончавшись, это школьникам. В одной из школ вышел скандал. В главном зале шли бесконечные речи на тему о том, как велик был покойник и что он сделал для человечества. В это время мальчики и девочки потихонечку смывались из зала и в классах и в коридорах отпраздновали смерть Ленина по-своему: танцами.

Я не поехал в этот день в Москву, потому что испугался мороза. Впрочем, говорят, что казенное дефилирование депутаций перед саркофагом нового Рамзеса очень скучно и неинтересно.

Я, однако, все же отпраздновал смерть Ленина, но, разумеется, не по неприличному примеру скверных мальчиков и негодных девочек, а как подобает подпольному мыслителю.

Сосредоточенное молчание, посвященное размышлению о Ленине, дало мне возможность увидеть коммунистического диктатора в трех аспектах.

Можно рассматривать Ленина под углом зрения Сионских Протоколов» Протоколы очень талантливо рисуют такую схему. Революционной, демагогической пропагандой разрушив современные общества, перво-наперво ввергнуть людей в ужасы голода, нищеты и всяких иных бедствий. Когда это будет сделано, люди через некоторое время потеряют всякую силу сопротивления. Они превратятся в мятущееся жалкое стадо, молящее только о хлебе насущном, крове и тепле. Всякая гордость человеческая будет утеряна в сердцах. И вот тогда, на эту психологию, придет человек, который даст им элементарные возможности жизни. Естественно, что этого человека морально сломленные примут как спасителя, как вождя, как владыку, как Царя.

Другими словами, это та же теория относительности, которую будто бы открыл Эйнштейн. Нет, она была известна очень давно. Человек, который имеет некий достаток, жалуется, что ему плохо. Надо ввергнуть его в горчайшую нищету, и тогда половина того, что он имел раньше, покажется ему раем. Эта старая сказка о том, как мудрый раввин научил одного бедного еврея. Еврей жаловался, что ему невыносимо тесно в его маленьком домике с женой, тещей и пятью детьми. Раввин приказал ему поместить с собой еще козла, собаку и петуха. Продержавши его в таком положении неделю, стал постепенно освобождать — сначала от петуха, потом от собаки и, наконец, от козла. И когда еврей оказался опять «в составе человеческом», изгнав вон скотов, то есть вернулся к прежнему своему положению, он благодарил Небо и раввина, чувствуя себя счастливым.