Василий Шульгин - Три столицы Страница 60

Ленин дает все возможности рассматривать себя именно с этой точки зрения. Его хитренький, прищуренный глаз, всегда светившийся какой-то насмешкой, позволяет думать, что он делал все это «нарочно». Он прекрасно знал, что будет, когда он разрушал Россию, когда он отнимал тот скромный достаток, которым она пользовалась при царях, когда он доводил ее до предела нищеты, голода и страдания. И когда это было сделано, когда вся дурь и фанаберия испарилась из русских голов, а к небу несся только один неумолчный крик: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», тогда хитренький, прищуренный глаз сказал: «Пора. Теперь можно возвратить им хотя бы крохи того, что они имели при царях. Если я им это дам, они сами меня сделают царем и прославят во всех концах земли».

И тогда он декретировал нэп.

Можно себе представлять Ленина совершенно иначе. H. Н. Чебышев рассказал мне однажды следующее. Прошу заметить, что это было в 1921 году, задолго до того, как обнаружилась ленинская болезнь.

— В одном из городов, —   так рассказывал Чебышев, —   где я служил, была мужская гимназия. И вот с некоторого времени директор и весь учительский персонал стали замечать, что с гимназией творится что-то неладное. Какие-то удивительно мерзостные шалости и пакости начались во всех классах. В конце концов узнали в чем дело. Оказывается, один из учеников, недавно поступивший, подчинил своему влиянию чуть не всю гимназию. Мальчишки его слушались, как Бога. А он употреблял свою власть исключительно для того, чтобы натравливать их на всякую гадость. Когда это было обнаружено, его исключили. И гимназия вернулась к прежнему, очень хорошему состоянию. Затем прошло некоторое время, год или два. Я служил там же. Однажды был благотворительный концерт, на который собрался «весь город». Пел какой-то тенор. Во время его арии в зал вошел юноша. Он прошел средним проходом, дошел до первого ряда, повернул направо, сделал несколько шагов, остановился против старика-генерала, который сидел в первом ряду, выхватил револьвер и убил генерала наповал. Его схватили. Он не мог дать никаких объяснений, почему он это сделал. Освидетельствовали, признали сумасшедшим, посадили в сумасшедший дом. Через короткое время он умер. Вскрытие показало, что у него был нарыв в мозгу. Болезнь эта подготовлялась очень давно. Этот юноша оказался тем самым гимназистом, который перед этим перепортил целую гимназию. Это я говорю к тому, что у сумасшедших в первом периоде, когда болезнь только подготовляется, бывает иногда совершенно неизъяснимая сила влияния на окружающих. Разумеется, ей поддаются не все. А преимущественно натуры, в которых тоже есть какая-то порча, но таких всегда оказывается достаточно. И вот, когда я думаю о Ленине, мне всегда вспоминается этот гимназист. На меня Ленин производит впечатление, что у него такого же характера влияние! Иначе трудно себе объяснить, каким образом он завладевает окружающими его людьми, заставляя их делать фантастические глупости и гадости. И я убежден, что у него сидит какая-то болезнь в мозгу! (…) и вы увидите, что это когда-нибудь обнаружится!..

Как известно, этот диагноз оказался пророческим. Прогрессивный паралич, таившийся в мозгах Ленина, предстал миру через два года после этого нашего разговора.

Однако разница между гимназистом и всероссийским диктатором состоит в том, что первый кончил убийством «представителя старого мира», старика-генерала, а Ленин наоборот, начал с убийств генералов. Зато перед смертью, получив свыше некое просветление, Ленин путем нэпа открыл возвращение в «старый мир».

Представим себе, что в силу каких-то бедствий человечество стало бы дичать до такой степени, что люди опять стали бы гориллами. Это состояние дикости сопровождалось бы многими ужасными явлениями. В частности, забвением самых необходимых знаний. Например, гориллы забыли бы, как добывать огонь. Они жалко мерзли бы в своих лесах, чувствуя, что им чего-то не достает, что им ужасно плохо. Но чего им не достает, они вспомнить бы не могли. Пережевывая сырое мясо, они смутно чувствовали бы, что это гадко, что может быть как-то иначе, но как — забыли… И вот среди этой ужасной, беспросветной жизни, где неясные воспоминания о чем-то лучшем отравляли бы даже скромные радости горилловского бытия, вдруг появляется некая гениальная горилла. Она вспомнила огонь! Вспомнила, что есть такой «красный цветок», который согревает в ужасные морозные ночи, который делает пищу мягкой и вкусной, который светит в темноте и всю жизнь делает прекрасной как сказку. Вспомнив, горилла добыла бы и самый огонь. Разве в глазах остальных горилл непомнящих, горилл, воспользовавшихся великим просветлением гориллы вспомнившей, эта последняя не казалась бы полубогом? Прометей, укравший огонь с неба, навеки зпечатлелся в глазах человечества.

Но чем был бы меньше подвиг этой гориллы? Ведь она вторично родила огонь!

Вот именно так, как некую гениальную гориллу, можно рассматривать Ленина. Ибо на наших глазах совершился процесс совершенно невероятного одичания. Под влиянием коммунистического учения рядовые коммунисты, в течение нескольких лет, превратились в совершенно дикие существа, которые физически ощущали голод, холод и всякие страдания, но, благодаря своей одичалости, совершенно забыли о том, как с этими бедами бороться. Казалось бы, ведь это было так недавно: старый мир не голодал и не мерз. Казалось, так просто вспомнить, что было раньше, вернуться к этому прежнему и перестать страдать. Но нет, они не могли вспомнить. Забравшись в дебри коммунистического леса, они забыли дорогу назад. И нашелся только один, только одна гениальная обезьяна, которая в этом ужасе одичания и мрака сохранила воспоминания. И вот это воспоминание, эта искорка спасла всех. Ленин вспомнил, Ленин вновь открыл огонь, открыл, как согреть замерзающих горилл, как дать им возможность опять выйти на уровень, если не людей, то человекообразных…

И тогда он декретировал нэп.

XXIII

Слипингкар

Я получил, наконец, кой-какие сведения, правда очень сбивчивые, относительно моего сына. Хотя мои друзья-контрабандисты всячески помогали мне, но эти сведения требовали личной проверки. Надо было ехать — и далеко. Куда именно, мне позволено будет об этом умолчать.

Для того, чтобы все испытать, я просил своих друзей достать мне билет самый лучший, какой существует в «этой стране». Мне объяснили, что, за неимением классов, первый класс заменяет то, что раньше было «международными спальными вагонами». И действительно, мне принесли красную бумажку, на которой было напечатано:

«Первая категория. Номер такой-то. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! СССР». Затем стоял герб путей сообщения, то есть якорь и топор. Под ним было «НКПС», т. е. народный комиссариат путей сообщения. Потом: «Отделение спальных вагонов прямого сообщения. Доплатная квитанция к билету номер такой-то. От станции такой — до до станции такой-то. Взыскано за мягкость столько-то, за плац-карту столько-то, за комиссию столько-то, всего столько-то».

Затем стояла фамилия пассажира и дата.

На другой стороне красной бумажечки было напечатано:

«К сведению пассажиров.

Спальные вагоны прямого сообщения курсируют по маршрутам от Ленинграда: на Москву, Севастополь, Тифлис, Ростов, Минеральные Воды (через Воронеж), Одессу, Новороссийск, Евпаторию и Туапсе. От Москвы: на Харьков, Ростов, Баку, Тифлис, Минеральные Воды (через Харьков), Севастополь, Одесса, Киев, Архангельск, Екатеринбург, Новониколаевск, Иркутск, Читу, Владивосток, Ташкент, Саратов, Екатеринослав, Нижний Новгород, Евпаторию, Туапсе, Столбцы. От Харькова: на Киев, Шепетовку, Одессу, Ростов, Севастополь».

Рассмотрев эту бумажечку, я определил, что ночь в спальном вагоне, считая мягкость, плацкарту и билет, обходится около тридцати рублей, т. е. около пятнадцати долларов. Цена весьма подходящая для рабочих и крестьян. Естественно поэтому, что на этой красной бумажке, над гербом путей сообщения, красуется вышеупомянутая надпись: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

В вагоне я с ними соединился. Как только я вступил на подножку, меня охватила знакомая, слипингкаровская роскошь. Сколько раз я щелкал зубами на эти самые спальные вагоны во всех «странах рассеянья». Но только здесь, на родине, неожиданно я обрел свое прежнее «социальное положение».

Мягкие ковры, яркий свет электричества, очаровательные двухместные купе, в которых уже были постланы постели с белоснежным бельем, с знакомыми, прежними, толстыми красными одеялами. Все дышало негой и покоем. Проводник предупредительно проводил меня в мое купе, где уже сидел какой-то гражданин, которого можно было бы назвать и господином. Был он чистенький блондинчик, в европейском платье, русский. Впрочем, он был так мил, что сейчас же куда-то смылся, а потому о нем впредь не будет речи.