Уолтер Лакер - Черная сотня. Происхождение русского фашизма Страница 7

Говорить о славянофилах обобщенно довольно трудно — это может привести к недоразумениям. Теоретиков этого движения было немного, но каждый обладал яркой индивидуальностью. У славянофилов не было ни манифеста, ни программы, ни партийной линии. Выработка отношения к другим народам, оценка прошлого и настоящего России, цели российской внешней политики, цензура, влияние капитализма на Россию, роль Петра I и множество других вопросов — все вызывало у них разногласия. Они сходились на том, что у русского народа — великое будущее, тогда как Запад идет к закату и ничего хорошего России дать не может; они были едины во мнении, что за предшествующее столетие русское государство стало слишком сильным, тогда как народ (и в особенности крестьянство) оставался в угнетении. Они не боролись за расширение политических свобод, но полагали, что в России не хватает социальной справедливости и свободы духовной. По временам это приводило к конфликту с властями и кто-то ненадолго попадал в заключение; у них были частые столкновения с цензурой. Некоторые славянофилы были (или стали) консерваторами и даже реакционерами pur sang, но не все. Хотя в славянофильстве были сильные политические обертоны, оно оставалось все-таки не политическим, а культурным движением, и Россия представлялась славянофилам более религиозной и метафизической проблемой, чем проблемой политической. В трудах вождей славянофильства можно найти доводы «за» и «против» по важнейшим вопросам дня, и это объясняет (хотя бы отчасти), почему дискуссия об исторической роли славянофильства продолжается поныне — и надо думать, еще долго будет продолжаться. Славянофилы были высокообразованными людьми, в большинстве своем они хорошо знали Европу — намного лучше, чем их современники-демократы вроде Николая Чернышевского. Они были погружены в немецкую и французскую культуру. Поэт и дипломат Федор Тютчев писал в своем знаменитом стихотворении «Русская география» о границах России «от Нила до Невы, от Эльбы до Китая, от Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная»[21]. Но дома он чаще говорил по-французски, чем по-русски, и большая часть его переписки велась не на русском языке. Константин Аксаков был самым целеустремленным славянофилом, он как никто прославлял прошлое России. Его коллега Погодин соглашался с ним — да, русский народ прекрасен, но лишь потенциально. В реальности сего дня русские воистину ужасны и подобны скоту.

Славянофильство, как однажды заметил философ Николай Бердяев, было первой подлинно самостоятельной российской идеологией. Но при этом религии придавалось куда большее значение, чем нации, — по крайней мере, это было характерно для первого поколения славянофилов. Философ Алексей Хомяков был прежде всего религиозным мыслителем, а не теоретиком национального движения. Самодержавие представлялось славянофилам скорее неизбежным злом, и «очищение» славянофильства от религиозно-мессианского содержания (как это делали позднейшие русские националисты) практически лишило бы его внутренней сути. Даже отрицательное отношение славянофилов к Западу (точнее, к современной им западной цивилизации) носило в основном религиозный характер. Они отвергали Запад, во-первых, потому, что протестантизм и, а fortiori, католицизм были ниже православия; а во-вторых, из-за его материализма и атеизма. Одно лишь православие сохранило духовную чистоту и исконные ценности; русский народ — народ христианский не только по церковной обрядности, но по самому образу жизни. Поэтому он остался молодым, тогда как Европа стара, больна и давно уже разлагается[22].

В славянофильстве был элемент народничества, отчего некоторые его представители, наблюдая внутреннюю политику бюрократов-националистов, были полны тяжелых предчувствий. Однако, по всей вероятности, было бы преувеличением видеть в них предшественников народничества, как это делают некоторые историки. Для Ивана Аксакова идея земского собора, то есть политической реформы через народное представительство и конституцию, была чрезвычайно важной. К концу жизни он считал ее последним шансом мирного преобразования России и писал, что Победоносцев и Катков, бюрократы-националисты, противившиеся этой идее, погубят Россию.

В последующие годы старые славянофилы, а также их второе поколение занялись вопросами внешней политики. Они поддерживали борьбу южных славян против Оттоманской империи. К северным славянам, в особенности к полякам, они никогда не испытывали симпатий, ибо те принадлежали к неправильной религии и были неблагодарными — не ценили благо русского правления и постоянно боролись за самоопределение. Однако в годы Крымской войны и славянофилы, и западники (Тургенев) продемонстрировали высокий патриотизм. В первую мировую войну Павел Милюков, выдающийся либеральный критик славянофильства, выступал за аннексию Царьграда (Константинополя) так же яростно, как славянофилы. Славянофилы поддерживали экспансию России в Средней Азии, а некоторые их лидеры пришли к убеждению, что главные враги России в Европе — Германия и Австрия. Это противоречило их прежней идее, что больше всего надлежит бояться католической Франции — главного источника революционного брожения на Западе. Почти все славянофилы были уверены, что «нет такого течения на Западе, которое не строило бы козни против России, в особенности против ее будущего, и не старалось бы повредить нам» (из письма Тютчева сестре). О том же писал Достоевский: Европа явно не любит нас и никогда не любила. Она никогда не считала нас принадлежащими к ней — но лишь докучными пришельцами.

Мысль о том, что Запад настроен против русских, родилась очень давно. Подозрение, будто Запад строит козни против России и явно или тайно презирает ее, — один из основных мотивов славянофильства. Такая точка зрения была, без сомнения, несправедливой по отношению к германской правой, которая в течение всего XIX века считала союз с Россией основой внешней политики, а идеологически неизменно благоволила к союзу с царизмом против революций. Антизападная идея не ушла в прошлое, она вернулась в идеологию русской правой в конце XX века.

Поздних славянофилов Константина Леонтьева и Николая Данилевского обычно упоминают в одном контексте, хотя между ними мало общего. Оба получили естественнонаучное образование, но впоследствии Леонтьев поступил на дипломатическую службу и впал в глубокую религиозность. Он провел год в знаменитом Афонском монастыре, затем принял постриг в монастыре около Москвы и провел там остаток жизни. Он во многом отличался от ранних славянофилов: разделяя их опасения, что Россия может заразиться западным разложением, он видел выход в жестком самодержавном правлении, опирающемся на византийскую традицию и страстную религиозность. При этом он никогда не идеализировал ни русское крестьянство, ни славян вообще.

Леонтьев не был националистом в обычном смысле, ибо он считал национализм идеей западной, модернистской и даже либеральной, то есть противоречащей русским религиозным и самодержавным традициям. Поэтому же он выступал против агрессивной политики славянофилов на Балканах и против русификации в Прибалтике и других регионах. Пока правящие круги балтийских губерний лояльны к царю, нужно ли проводить политику подчинения в области языка и культуры?

Коллеги-славянофилы часто осуждали взгляды Леонтьева как обскурантистские, но его обскурантизм выглядел весьма современно. К концу жизни он пришел к выводу, что, поскольку западный капитализм и либерализм не имеют будущего в России, а восточно-православную (византийскую) цивилизацию возродить не удастся, единственно возможное будущее России — некая форма государственного социализма, который обеспечит необходимую меру дисциплины (и репрессий), ибо иначе распадется вся ткань общества. Мышление Леонтьева было глубоко пессимистическим: он считал прославление прошлого России по меньшей мере заблуждением, а мечты о будущем России — попросту химерой. Самое большее, на что можно надеяться, — это сохранение существующего положения со всем его несовершенством.

Литературно-политические взгляды Леонтьева интересны, они часто противоречат основной линии славянофильства. Достоевскому он предпочитал Толстого — и как писателя, и как патриота. Будучи консерватором, Леонтьев презирал славянофильство, считая его модернистской, демократической, вульгарной и потенциально опасной идеологией. Впрочем, при жизни Леонтьев пользовался небольшим влиянием, а после его смерти интерес к его учению проявляли в основном теологи и историки русской мысли[23].

Напротив, Данилевского широко читали и принимали с энтузиазмом еще при жизни; его главный труд «Россия и Европа» был переведен на ряд западных языков. Подобно Достоевскому, Данилевский начал свой путь как политический радикал и в некотором смысле им и остался; он стал самым красноречивым глашатаем тех, кто верил в русскую имперскую миссию. Его сравнивали со Шпенглером и со Сталиным; крупица истины в этих параллелях есть, но не следует ее преувеличивать. Подобно Шпенглеру, он верил в возвышение и падение цивилизаций, подобно Сталину, он считал, что будущее за некой тоталитарной системой, но, разумеется, его видения были весьма далеки от практики тоталитаризма XX века. Со славянофилами его объединяли вера в загнивание Запада и убежденность в том, что предстоит долгая и кровавая борьбы России с Европой, из которой Россия выйдет победительницей, а также упования на некий народнический аграрный социализм. Данилевский был намного прогрессивнее, чем большинство славянофилов: он приветствовал внедрение в Россию западной науки и техники и возражал лишь против копирования чужих культурных и политических моделей — парламентской демократии, классовой борьбы, западного плутократического империализма — того, что противоречило русской традиции духовного и политического единения. Он защищал русскую экспансию, движимый верой во всемирно-историческую миссию своей страны[24].