Уолтер Лакер - Черная сотня. Происхождение русского фашизма Страница 8

Литературно-политические взгляды Леонтьева интересны, они часто противоречат основной линии славянофильства. Достоевскому он предпочитал Толстого — и как писателя, и как патриота. Будучи консерватором, Леонтьев презирал славянофильство, считая его модернистской, демократической, вульгарной и потенциально опасной идеологией. Впрочем, при жизни Леонтьев пользовался небольшим влиянием, а после его смерти интерес к его учению проявляли в основном теологи и историки русской мысли[23].

Напротив, Данилевского широко читали и принимали с энтузиазмом еще при жизни; его главный труд «Россия и Европа» был переведен на ряд западных языков. Подобно Достоевскому, Данилевский начал свой путь как политический радикал и в некотором смысле им и остался; он стал самым красноречивым глашатаем тех, кто верил в русскую имперскую миссию. Его сравнивали со Шпенглером и со Сталиным; крупица истины в этих параллелях есть, но не следует ее преувеличивать. Подобно Шпенглеру, он верил в возвышение и падение цивилизаций, подобно Сталину, он считал, что будущее за некой тоталитарной системой, но, разумеется, его видения были весьма далеки от практики тоталитаризма XX века. Со славянофилами его объединяли вера в загнивание Запада и убежденность в том, что предстоит долгая и кровавая борьбы России с Европой, из которой Россия выйдет победительницей, а также упования на некий народнический аграрный социализм. Данилевский был намного прогрессивнее, чем большинство славянофилов: он приветствовал внедрение в Россию западной науки и техники и возражал лишь против копирования чужих культурных и политических моделей — парламентской демократии, классовой борьбы, западного плутократического империализма — того, что противоречило русской традиции духовного и политического единения. Он защищал русскую экспансию, движимый верой во всемирно-историческую миссию своей страны[24].

Концепция исторической миссии с неизбежностью приводит нас к Достоевскому — личности намного более влиятельной, чем остальные славянофилы, и наиболее трудной для постижения. В русофильском ренессансе 1980-х годов Достоевский играл важнейшую роль, и его влияние никоим образом не ограничивалось правыми кругами. К его замечательному антиутопическому роману «Бесы» (1871), повествующему о возможных последствиях социализма, одинаково часто обращаются и правые, и либералы. Западные исследователи Достоевского неизменно восхищались его выдающимися романами и бесконечно их комментировали. Но они так и не смогли понять, как быть с его политической журналистикой, в особенности — с «Дневником писателя». В своих политических сочинениях Достоевский сплошь и рядом оказывается поджигателем войны, ярым шовинистом, безоглядным сторонником самодержавия, ожесточенным ненавистником поляков, евреев и вообще инородцев. Правда, самые отталкивающие его заявления часто сопровождаются всякого рода оговорками — например, ссылками на общечеловеческую миссию России и братскую любовь к человечеству в целом. Но они не всегда звучат убедительно даже в самых терпимых его пассажах — взять хотя бы знаменитую речь на открытии памятника Пушкину (1880), в которой Достоевский пытался примирить западников и славянофилов. Некоторые западные толкователи видели в идеях Достоевского не более чем экзальтированную чепуху, невнятные фразы, которые могли эмоционально зажечь людей, даже привести к беспрецедентному братанию (как это было на пушкинских празднествах), но длительного эффекта не имели.

Возникает искушение рассматривать политическую журналистику Достоевского как некое временное отклонение, не принимать ее всерьез, как и журналистское творчество других великих писателей. Полезно, однако, вспомнить, что журналистика Достоевского была в свое время весьма влиятельной.

«Славу же Достоевскому, — писала одна из его знакомых, — сделала не каторга, не «Записки из Мертвого дома», даже не романы его, по крайней мере не главным образом они, а «Дневник писателя». «Дневник писателя» сделал его имя известным всей России, сделал его учителем и кумиром молодежи, да и не одной молодежи, а всех мучимых вопросами, которые Гейне назвал проклятыми»[25].

Националистическая мысль Достоевского развивалась при посредстве его союза с консерваторами-народниками, подчас в согласии, а подчас и в противоречии с основной линией славянофильства. Эти внутренние разногласия не так интересны, тем более что взгляды сторон менялись с течением времени. Так, религия занимает в творчестве Достоевского 1860-х годов значительно меньше места, чем в последующие годы.

Почвенники (этот термин возродился в 1970-е годы) были группой, стоявшей на позициях антирационализма: они верили скорее в «органический» рост, чем в революционные перемены, и выступали против капитализма, полагая, что присущее России чувство братства обеспечит внутреннее единство народа и социальную гармонию[26]. В этом отношении русский народ — «исключительное явление» (слова Достоевского), и характер его отличается от характера любого другого народа Европы. Одна из постоянных тем Достоевского: каждый народ верит, что спасение человечества зависит именно от него и его назначение — возглавить все народы. Перестав осознавать себя единственным носителем истины, он перестает быть великим народом. Достоевский верил, что русский народ — единственный народ-богоносец и спаситель мира, воплощение Бога. Лишь православие сохранило божественный образ Христа во всей его чистоте и потому может быть поводырем других народов в заблудшем мире.

В отличие от некоторых славянофилов, почвенники не считали петровские реформы абсолютным злом и не заявляли, что образованные классы предали простой народ, остающийся единственным хранителем национальных традиций.

Вместе с почвенниками и славянофилами Достоевский считал, что союз царя с народом — самый прочный оплот от буржуазного Запада, именно благодаря этому союзу Россия практически невосприимчива к революционным искусам. Он предсказывал, что великие державы Европы падут, подорванные изнутри неудовлетворенными демократическими чаяниями низших классов. В России, напротив, этого не может произойти, так как люди здесь счастливы и станут еще счастливее в будущем. Таким образом, в Европе останется только один колосс — Россия, и произойдет это раньше, чем думают многие. При этом Достоевский испытывал великий страх перед революцией, о чем как раз и свидетельствуют «Бесы».

В мышлении Достоевского внутренние противоречия куда более примечательны, чем логика и системность. Он не раз говорил об универсальной, всеобъемлющей гуманности русского народа, о том, что истинная «русскость» способна воспринять все великие европейские ценности, но сам постоянно бил в шовинистические барабаны, призывал к войне против турок и к завоеванию Константинополя, нападал на католическую церковь, а это не слишком соответствовало идеалам гуманизма. В 1863 году Достоевский написал в записной книжке, что национальное бытие — не конечная цель человечества и только во всеобщей гуманности оно придет к полной и гармоничной жизни. Но этого можно достигнуть, только опираясь на самобытную национальность каждого народа. Всеобщие человеческие ценности — отдаленный идеал, а пока что представляется допустимым всячески подчеркивать национальную исключительность (самобытность) и бороться против действительных или воображаемых врагов нации. В этом контексте интересен антисемитизм Достоевского. Иногда Достоевский отрекался от него, и, действительно, можно утверждать (как это делает Джозеф Франк[27]), что Достоевский ненавидел поляков больше, чем евреев, и что, во всяком случае, его антисемитизм был логически обусловлен общей ксенофобией. (Кулаков, например, он боялся и ненавидел не меньше, чем «жидов».) Но загадка все же остается: поляки, иезуиты, турки были реальными противниками, и чуткие русские патриоты могли видеть в них некую потенциальную угрозу. Однако в 70-х годах прошлого века евреев не было среди руководителей русского революционного движения, они не оказывали заметного влияния на социальную и культурную жизнь России, не было их и среди ведущих политиков и экономистов. Очень немногие евреи жили вне черты оседлости. Трудно сказать с уверенностью, довелось ли Достоевскому (или Ивану Аксакову, самому рьяному антисемиту среди славянофилов) встретить еврея во плоти или говорить с ним; ясно, что они не были хорошо знакомы ни с одним евреем. Среди ведущих персонажей романов Достоевского нет ни единого еврея. Почему слабое, угнетенное и относительно небольшое национальное меньшинство вызывало такие же страхи и агрессивные чувства, как вампиры и упыри? Ясного ответа на этот вопрос нет. Возможно, евреи были некоей абстракцией или же потенциальными соперниками, претендующими, как и русские, на роль избранного народа. Но если вспомнить о реальных условиях, в которых жил в те времена «избранный народ», такое объяснение представляется неудовлетворительным.