Анна Кимерлинг - Выполнять и лукавить. Политические кампании поздней сталинской эпохи Страница 10

Такая трактовка повседневности представляется достаточно точной и удобной для исторического исследования. Особенно в совокупности с излагаемым в этой же статье представлением о трех уровнях повседневности поздней сталинской эпохи: повседневности лагеря, повседневности «будничной жизни» и повседневности идеального мира – праздничного, нарядного и гармоничного, существовавшего в «идеологической или медиальной сфере: газетах, кино, литературе». Эти уровни поданы через метафору трехэтажного дома, в котором существуют «лифты, лестницы и кабели высокого напряжения»[176].

И тем не менее эту схему можно детализировать. Во-первых, будничный мир повседневности не мог быть единым, поскольку единым не было и само общество. Различные социальные группы (например, обитатели заводских поселков, работники органов НКВД-МГБ, номенклатура, колхозники, интеллигенция) хотя и разделяли друг с другом некоторую часть социального пространства, но все-таки формировали свои варианты повседневности, хотя и осваивали некий общий набор практик, но имели и собственные практики в силу своей профессиональной деятельности или территориальной удаленности и проч.

Во-вторых, лестницы и лифты в этом доме работали не всегда исправно. Согласимся, для подавляющего большинства жителей большой страны повседневность партийного и государственного руководства оставалась закрытой, что только способствовало формированию мифа о вождях. Доносящиеся «сверху» образы, лозунги или грозные предупреждения выступали тогда (а впрочем, и по сей день) в качестве некоего сакрального знания, которое интерпретировать можно было только по единому канону.

В-третьих, в самом наборе практик (в том числе дискурсивных), которыми была наполнена повседневность поздней сталинской эпохи, вслед за социальными теоретиками следует различать как минимум два больших типа: практики, навязываемые сверху, т. е. дисциплинарные и паноптические, и практики, вырабатываемые иными участниками социальной жизни. На последнем различении стоит остановиться подробнее.

Как уже говорилось, термин «дисциплинарные практики» ввел в широкий научный оборот М. Фуко. В силу ряда особенностей его философского подхода, рассмотрение которых не входит в задачу этой работы, он рассматривает власть бессубъектно, как социальный конструкт, отражающий отношения подчиненности. При таком подходе дисциплинарные практики представляют собой механизм производства «нормальности», в ходе которого определяются границы нормы, а вместе с этим нормализуется и объект[177]. Говоря более простым языком, дисциплинарные практики призваны полностью подчинить, «дисциплинировать» человека, научив и принудив его к выполнению необходимых власти действий. Сам М. Фуко, мыслитель левых критических взглядов, видел примеры дисциплинирующих практик во всех обществах, и особенно в западных.

Параллельно власть производит и паноптические практики (от понятия «Паноптикон» Й. Бентама), т. е. практики надзора. Главной целью паноптических практик является выработка у индивидов «внутреннего надзирателя», т. е. привычки и потребности в самостоятельном контроле собственного поведения.

Увидеть в поздней сталинской эпохе в целом и в политических кампаниях в частности примеры дисциплинарных и паноптиче ских практик не составляет труда. Особую ценность такому пониманию действий власти придает возможность увидеть в политических кампаниях не просто проект, который «спустили» сверху и заставили ему подчиниться, но набор ежедневных действий, осуществляемых на всех уровнях управления, включая самый нижний, затрагивающих каждого человека и заставляющих его лично включаться во все процедуры дисциплинирования и даже самому воспроизводить их с завидной регулярностью. Так, каждый рядовой советский человек, не говоря уже о людях, облеченных какой-либо властью, должен был не только становиться зрителем дисциплинарных действий, таких как собрание трудового коллектива, заседание партячейки, праздничные демонстрации или суды чести, но и быть их активным участником, а зачастую и организатором. Точно так же он должен был не просто читать газеты и смотреть кинофильмы, но и научаться самостоятельно отличать правильный текст от неправильного, истинный от вредного, инспирированного «враждебным» окружением, даже в собственных словах и поступках[178].

Однако представление о том, что все практики инспирированы властью и служат «нормализации» и «дисциплинированию» индивида, изложенное в трудах М. Фуко, подверглось критике со стороны иных социальных мыслителей, в первую очередь – М. де Серто. «Во многом работа де Серто представляет собой критическую реакцию на исследование Фуко 1970-х годов и на преувеличение им возможностей современных аппаратов власти осуществлять господство»[179]. В представлении де Серто помимо дисциплинарных практик в обществе присутствуют и другие, «низовые» практики, «паразитирующие на всевозможных дисциплинарных и паноптических аппаратах»[180]. Чтобы обосновать этот тезис, он вводит различение между стратегиями – практиками, присущими «сильным», и тактиками – практиками, присущими «слабым» участникам социальных отношений. Стратегии (т. е. практики, используемые индивидами, облеченными властью) нацелены на установление контроля над социальным пространством, что означает его иерархическую организацию и распределение индивидов по отведенным им «местам». В изучаемый период это проявилось в полной мере – города, заводы, колхозы, спецпоселения и лагеря действительно являлись не просто территориями, но социальными «ячейками», помещение в которые уже заключало индивида в рамки особых правил. Далее следует производство и поддержание идентичности через присваивание названия (горожанин, член партии, рабочий, колхозник, трудармеец или заключенный) и определенных символов, эту идентичность выражающих (например, форма, значок, партбилет и т. д.). Наконец, стратегии включают непосредственное планирование и организацию действий «слабых» индивидов, в том числе через репрезентацию декларируемых целей и производство множества инструкций и предписаний[181].

Напротив, практики «слабых», т. е. тактики, чаще всего являются ответом на стратегические способы действия со стороны власти. Их нельзя отождествлять с организованным и открытым сопротивлением: последнее самоубийственно, особенно в условиях тоталитарного режима. Но речь не идет и о пассивности, поскольку реального человека нельзя представить в роли простой «марионетки», если только в качестве метафоры. Скорее эти практики конформны в том смысле, что они нацелены на приспособление к действиям власти, «будь то изначальное слияние с вектором силы оппонента, с окружающей средой или различные виды притворства, мимикрирования, включая демонстративное следование букве закона»[182]. Переформулировав предложенные де Серто типы тактик применительно к изучаемому объекту, можно сказать, что они сводились к:

• избеганию предписанного места (например, известные случаи переезда людей, знавших о своем предстоящем аресте, либо переход колхозных крестьян в статус рабочих, причем даже не покидая деревни);

• созданию неформальных связей, помогающих их участникам выжить (системы блата, неформальных связей, неформальной экономики и т. п.);

• притворству и обману, в особенности при навязывании властью определенной идентичности (сокрытие социального происхождения, смена фамилии, отказ от родственных отношений);

• использованию властных практик для достижения собственных, не предусмотренных властью целей (использование политических кампаний и партийных норм для построения карьеры, сведения счетов, восстановления семьи, корыстные интересы).

Классификация тактик де Серто носит, разумеется, умозрительный характер. Здесь она приводится как пример возможного анализа, но не как руководство к действию. Микроисторическое исследование скорее предполагает сначала находить тактики в жизни людей, а затем пытаться их классифицировать. Впрочем, и сам де Серто считал, что у «слабых» есть огромное количество способов действия.

На уровне конкретных исторических исследований эта методология наиболее ярко воплотилась в трудах А. Людтке. В основе его Alltagsgechichte (истории повседневности) лежит утверждение: «…реконструкция повседневных практик совершенно отчетливо показала, что тотального контроля нацистской власти над германским обществом не существовало. Даже в самых сложных ситуациях у людей имелся выбор»[183]. Людтке говорит о существовании «своеволия» или «своенравного упрямства», что трактуется «как отстаивание работником определенной автономии на своем рабочем месте… работники тем или иным путем стремились находить ниши в заводских порядках, чтобы “не мытьем, так катаньем”, а если надо – то и путем… “валяния дурака”, своевольно и упрямо утверждать собственное гордое и своенравное “я”»[184].