Анна Кимерлинг - Выполнять и лукавить. Политические кампании поздней сталинской эпохи Страница 9

Из социологии П. Бергера и Т. Лукмана вытекают два направления социальной мысли, получившие широкое хождение в разных гуманитарных науках. Это теория практик и конструктивизм. Так называемый прагматический поворот по версии В. Волкова и О. Хархордина начинается с 1980-х годов[160]. По мнению этих авто ров, «сегодня теория практик если и существует, то лишь как удобная территория для междисциплинарных исследований»[161]. Тем не менее все эти исследования объединяет одно общее понятие, давшее название всему «повороту». Практики у Л. Витгенштейна – это языковые игры, или «инструментальное использование языка в контекстах практической деятельности». (Л. Витгенштейна, творившего в первой половине ХХ в., цитируемые авторы относят к родоначальникам «прагматического поворота[162].) Для Г. Гарфин келя практики есть «искусство решения практических задач в ситуации неопределенности»[163], в социологии искусства и литературной теории – «неявные правила или коллективные нормы», по которым научное сообщество устанавливает «значимые факты», «приемлемые объяснения» и «смыслы текстов»[164]. В исторических исследованиях Н. Элиаса, М. Фуко, Р. Шартье, П. Бёрка с помощью понятия «практика» демонстрируется, как те или иные «формы опыта (сексуальность, насилие, сумасшествие, познание, смерть) и самосознания (личность, индивидуальность), а также ставшие основными культурные навыки (манера поведения, разговорная речь, чтение) имеют длительную и, часто, нелинейную историю становления», несмотря на кажущуюся естественность[165]. Наиболее подробно эта категория разбирается в работах П. Бурдье, для которого практики – это способность социальных субъектов проверять свои поведенческие акты на соответствие сложившимся представлениям об окружающей действительности… Социаль ной практикой можно считать как целесообразные действия индивидов по преобразованию социального мира, так и каждодневные, привычные поступки, не требующие объяснения и зачастую кажущиеся внешнему наблюдателю лишенными смысла или же нелогичными[166]. Наиболее провокационно звучат работы М. Фуко, для которого практики есть дисциплины, производимые социальными институтами, такими как школа, фабрика, больница, тюрьма, армия.

Кроме перечисленных авторов, к «прагматическому повороту» можно отнести и целый ряд других авторов, таких как Б. Латур, Ж. Делез, Дж. Скотт, А. Макинтайр, О. Хархордин, М. де Серто и др. Особенно интересной для целей настоящей работы оказывается интерпретация практик у последнего исследователя, но об этом пойдет речь в следующем параграфе.

Влияние «прагматического поворота» на историю проявляется пока чаще всего на уровне «моды», особенно в России, о чем говорят О. Хархордин и В. Волков. Даже те работы, которые, казалось бы, посвящены непосредственно истории (например, «Придворное общество»[167] и «О процессе цивилизации»[168] Н. Элиаса или многочисленные работы М. Фуко, равно как и «Обличать и лицемерить» О. Хархордина[169]), историками редко воспринимаются как родственные.

Другое направление, заданное социологией повседневности П. Бергера и Т. Лукмана, можно обозначить как конструктивизм. Наиболее ярко оно проявилось в 1983 г., когда одновременно были выпущены две книги, посвященные конструированию наций: «Воображаемые сообщества» Б. Андерсона и «Нации и национализм» Э. Геллнера. Несколько позже появляется работа Р. Брубейкера «Этничность без групп». Общим итогом этих работ можно считать утверждение идеи о наивности восприятия социальных общностей, каковыми являются нации, как чего-то заданного «кровью и почвой», изначальными «естественными» предпосылками. Причем теория конструктивизма довольно быстро перешла от изучения наций к таким темам, как гендер (гендерная история), традиция («Изобретение традиций» Э. Хобсбаума), социальные группы и т. д. С теорией практик у идеи конструктивизма много общего, и главное – утверждение тезиса о формировании социальных явлений через деятельность отдельных людей, групп и институтов.

Однако стоит отметить и некоторое отличие собственно теории практик от других течений в социологии повседневности. Если изначально в теориях А. Шюца, П. Бергера, Т. Лукмана повседневность и называлась верховной реальностью, то все же она оставалась только одной из возможных реальностей, наряду с другими, тогда как категория практики претендует на роль всеобъясня ющего инструмента. Как замечает И. Девятко, «практика превращается в собственный критерий осмысленности, истинности и справедливости, так что невозможно определить, где проходят ее границы»[170]. Тем самым именно теория практик в социологии спровоцировала редукцию всего многообразия человеческого поведения к одному концепту, о котором упоминалось в начале этой главы. Признавая несомненную эвристическую ценность теории практик, следует учитывать и ее указанную особенность.

Заканчивая обзор, стоит отметить, что такое длительное «параллельное развитие» нескольких гуманитарных традиций не могло не привести к взаимному влиянию. Нет ничего удивительного в том, что между историками и социологами, равно как и философами, филологами, лингвистами и т. д., в процессе работы происходит филиация идей. Удивительно скорее иное: зачастую многие из историков, видимо защищая свои институциональные интересы, делают вид, что ничего дельного и полезного в смежных науках не происходит. Перефразируя А. Эткинда, утверждавшего, что «граница между историей и филологией охраняется только с одной стороны – историками»[171], можно сказать, что границу между историей и социологией повседневности в России охраняют в основном историки, что и приводит к обеднению исследовательских инструментов. Между тем история не может не испытывать влияния теорий других наук, как это произошло, например, с историей повседневности в Германии (А. Людтке), микроисторией в Италии и cultural history в США.

После такого продолжительного обзора пришло время сосредоточиться на конструировании собственно методологического аппарата данной работы.

2.3. Теория повседневности, применяемая к поздней сталинской эпохе

В статье О. Лейбовича «Дом о трех этажах, или Как изучать повседневность поздней сталинской эпохи»[172], приводится полеми ческий тезис, с которым нельзя не согласиться. Если, утверждает он, воспринимать повседневность только как «личностно ориентированные практики, в наименьшей степени подверженные воздействию современных им политической и даже экономической систем», реализуемые в быту и в рамках домашнего мира[173], то придется отождествить повседневность с частным миром, что означает упустить большую часть жизни людей, особенно в обществе, где власть целенаправленно в этот мир вторгается, если не сказать – его уничтожает. В противовес этой позиции он декларирует необходимость изучения повседневности как принадлежащей миру культуры: «многомерному, вертикально организованному, инертно му»[174]. Пов седневность, таким образом, включает «совместно разученные социальные практики», «инструменты (средства)», «пространство, осваиваемое в ходе этих практик» и «их смысловое наполнение, побуждающее их к этим действиям и позволяющее различать: хорошо или плохо это действие исполнено, распределять поступки, вещи и обстоятельства по важности, судить, насколько соот ветствует окружающий и возделываемый мир общим идеалам»[175].

Такая трактовка повседневности представляется достаточно точной и удобной для исторического исследования. Особенно в совокупности с излагаемым в этой же статье представлением о трех уровнях повседневности поздней сталинской эпохи: повседневности лагеря, повседневности «будничной жизни» и повседневности идеального мира – праздничного, нарядного и гармоничного, существовавшего в «идеологической или медиальной сфере: газетах, кино, литературе». Эти уровни поданы через метафору трехэтажного дома, в котором существуют «лифты, лестницы и кабели высокого напряжения»[176].

И тем не менее эту схему можно детализировать. Во-первых, будничный мир повседневности не мог быть единым, поскольку единым не было и само общество. Различные социальные группы (например, обитатели заводских поселков, работники органов НКВД-МГБ, номенклатура, колхозники, интеллигенция) хотя и разделяли друг с другом некоторую часть социального пространства, но все-таки формировали свои варианты повседневности, хотя и осваивали некий общий набор практик, но имели и собственные практики в силу своей профессиональной деятельности или территориальной удаленности и проч.