Георгий Кублицкий - Три нью-йоркских осени Страница 10

Несколько раз я пытался вести хронометраж заседаний сессии и комитетов.

Вот зал Политического комитета. Этот комитет именуют также Первым, подчеркивая важность дел, которыми он занимается. После сутолоки холла, где толпятся экскурсанты, здесь оазис тишины и спокойствия. Часы показывают 10.30 — время удара председательского молотка. Но на месте нет ни молотка, ни председателя. В стороне от пустующего стола, возле дверей, курят и беседуют представители социалистических стран: они, как обычно, точны.

10.45. Делегаты медленно рассаживаются. Председатель в нерешительности: может, подождать еще? Конец колебаниям кладет появление единственного члена делегации США. В 10.53 молоток призывает к вниманию.

— Объявляю открытым одна тысяча восемьдесят девятое заседание Первого комитета. Прежде чем открыть прения, я покорнейше прошу вашего разрешения сказать несколько слов.

В зале пока пустуют места 37 делегаций. Впрочем, время от времени входят новые люди, непринужденно раскланиваются, шуршат бумагами.

Г-н председатель тем временем благодарит за избрание — выразить свои чувства ранее ему помешала болезнь. Он благодарит вице-председателя за блестящее ведение дел в отсутствие председателя. Он благодарит затем присутствующих за усилия, проявленные в согласовании повестки дня.

В 11.06 первый оратор начинает с поздравления председателя с выздоровлением. 11.45 минут. В дверях появляется глава американской делегации. В 11.54 второй оратор присовокупляет свои поздравления к ранее произнесенным и выражает радость по поводу столь быстрого восстановления здоровья г-на председателя. В 12.50 слово получает третий оратор, в 13.07 еще раз высказывается второй. В 13.16 заседание закрывается. Некоторые делегации так и не появлялись до самого конца.

Следующий день. Тысяча девяностое заседание комитета открылось в 10.47, причем на местах были представители всего 42 делегаций. Парламентская процедура взаимных поздравлений и выражения благодарности ограничилась на этот раз тем, что председатель благодарил за речь, а ораторы выражали ему благодарность за то, что им была дана возможность произносить речи.

Но какой вопрос обсуждался на этот раз Политическим комитетом? Может быть, что-либо третьестепенное? Может быть, проблема, которая никого не волнует, — бывают ведь и такие. Нет, в повестке дня был «вопрос вопросов» — проблема разоружения.

Один из делегатов напомнил, что, пока в комитете неторопливо, со вкусом, толком, расстановкой произносятся речи в духе лучших традиций буржуазного парламентаризма, мир тратит на вооружение 328 миллионов долларов в день.

Председатель поблагодарил его за интересное сообщение.

Да, если бы мое знакомство с жизнью на островке ООН ограничивалось 1960 годом, к которому относится описанное выше, я бы, наверное, заразился здесь хроническим пессимизмом. Но я видел, как в последующие годы дали ростки зерна, посеянные дипломатами стран социализма, всколыхнувшими болото обветшавших традиций, утверждавшими в ООН новаторскую дипломатию прямого, честного, открытого разговора.

С механизмов корабля под голубым флагом стали счищать ржавчину, заменили кое-кого в команде, и, когда неожиданно разразился жесточайший шторм, он не пошел ко дну. Он держался на волнах, доказав свою пригодность к рейсам мира.

Этот шторм налетел осенью 1962 года. Его назвали «кубинским кризисом».

На волоске…

Скоро семь. За мутно запотевшим стеклом — желто-серая полутьма. В колодец внутреннего двора гостиницы осенний день еще не заглядывал, но многие окна сегодня непривычно рано светятся сквозь занавески. И чьи-то стремительные шаги в коридоре. Или мне чудится эта тревожная поспешность?

Вчера я вернулся в третьем часу ночи промокший и продрогший. Под горячий душ — и за дневник. Ну и денек!

Уже с утра что-то тревожное носилось в воздухе. Слишком много полицейских появилось на улицах, чересчур часто завывали требовательные сирены бешеных черных машин, летящих на красный свет уличных перекрестков.

Радио передало: скоростные бомбардировщики разосланы по стране за сенаторами, президент срочно собирает их в Вашингтоне.

К полудню приближение бури отметил самый чуткий нью-йоркский барометр: на бирже полетели вниз весьма солидные, устойчивые акции. Электронные биржевые машины, захлебываясь в потоке сделок, стали опаздывать на полчаса. И вот на всех телеэкранах замелькали дикторы:

— В семь часов заявление чрезвычайной государственной важности. В семь часов! По всем каналам!

Семь часов застало меня на улице: весь Нью-Йорк был в движении, ни одного свободного такси. Прохожие повалили в дверь ближайшего бара, оттискивая растопыревшего руки хозяина.

На трех экранах над стойками президент Кеннеди, подняв глаза от стола, произнес:

— Добрый вечер, мои соотечественники.

Он не улыбался. Голос его звучал глуховато. Данные разведки… Советские базы… Строгий карантин вокруг Кубы… Все суда будут задерживаться для осмотра…

— Никто не может сказать, какие жертвы ждут нас в будущем, в ближайшие месяцы… С божьей помощью мы обеспечим свободу и мир.

Президент растаял на экранах. В баре загалдели. Вырывались слова: «Блокада, война!» Я поспешил за дверь. Машинально прочел название бара: «Белая роза». Полисмен на углу привычно играл дубинкой, обвив ее ремешком кулак боксера. Толпа? Обычная толпа, только лица угрюмее и сосредоточеннее, чем всегда. Но молчаливую очередь у газетного киоска я видел впервые.

Час от часу известия становились все тревожнее. Во Флориду перебрасывались войска. Морская пехота заняла исходные рубежи. Корабли стали смыкать кольцо.

Поздно вечером я поехал к знакомому работнику нашего представительства: хотелось переброситься словом с кем-то своим. Возле его дома был расположен всегда переполненный по вечерам зал кегельбана. Ярко освещенный, он на этот раз был совершенно пуст. Кучка служащих встревоженно слушала полисмена, который рассказывал что-то, загибая пальцы.

Мой знакомый еще не возвращался из представительства. Жена сказала, что он должен быть с минуты на минуту.

— Прибегает ко мне соседка в совершеннейшей панике, — говорила она, накрывая на стол. — Ее Гарри сейчас в Сан-Франциско, у нее трое ребят, старшая — ровесница нашей Надюшке, двое еще меньше. Спрашивает: «Как вы, советские, думаете, это очень серьезно? Если что, то куда лучше всего эвакуировать детей?»

Так и не дождавшись знакомого, я в начале второго часа пожелал спокойной ночи хозяйке.

Холодный дождь пузырился в лужах. Автобуса долю не было.

Я добрался к гостинице в 2 часа. Киоск на углу сегодня не закрывали на ночь. Мокрые листы последних выпусков газет заняли кресло и стол в моей комнатке. «Прыжок в ядерную войну?» — спрашивали черные буквы заголовка.

…Так начались эти дни, возможно самые беспокойные с тех пор, как умолкли пушки второй мировой войны. Дни, когда все висело на волоске.

В печать просачивались все новые подробности событий, предшествовавших выступлению президента: тайные совещания в зашторенных комнатах Белого дома; поездки высокопоставленных лиц, набивавшихся словно сельди в бочку в машины с номерами, неизвестными репортерам (брат президента путешествовал на коленях у заместителя государственного секретаря); генералы с примкнутыми стальной цепочкой к руке портфелями, набитыми сверхсекретными документами; раскладушки в Пентагоне, перешедшем на казарменное положение…

Это были дни, полные страха, неуверенности, томительного ожидания: что скажет, чем ответит Москва? В городе, где нервы людей и без того взвинчены всем горячечным укладом жизни, мгновенно возникали самые невероятные слухи. А тут еще радио: советские корабли не меняют курса, они идут к Кубе, они сближаются с американским флотом блокады.

Они сближаются, они сближаются!

И наряды полицейских встают к дверям телефонных станций, патрулируют у радиокорпораций, у водопроводных сооружений. Дикторы дают советы, что делать при атомной атаке.

Корабли сближаются, корабли сближаются…

На улицах очень много пьяных. Проповедники потрясают библией на всех перекрестках. Угрюмые, сумрачные люди собираются в кучки, спорят, слышится брань, мелькают кулаки. Кое-где плакаты, написанные неумелой рукой: «Стоп войне!», «Бомбам — нет!», «Соединенные Штаты и Россия — мир!»

А радио передает: они сближаются, они сближаются…

За три сессии наблюдатели насмотрелись у ограды ООН на пикетчиков, на демонстрации сторонников мира, на разноплеменных экскурсантов. В эти дни здесь собирались молчаливые толпы. Люди не выкрикивали лозунги, не размахивали плакатами; они стояли у ограды терпеливо, в каком-то мрачном оцепенении. Эти люди пришли искать защиты от нависшей над их головами страшной угрозы.