Оливер Сакс - Зримые голоса Страница 25

В последовавшие за 1817-м годы по Соединенным Штатам распространился не только язык и грамотность глухих, но и совокупность общего для них знания, общих убеждений, передавались любимые рассказы и образы, которые вскоре составили богатую и самобытную культуру. Отныне, впервые в истории, возникла идентичность глухих, не индивидуальная, а социальная, культурная идентичность. Отныне глухие перестали быть просто индивидами с их личными поражениями и триумфами, а стали народом с его собственной культурой, таким же народом, как, например, евреи или валлийцы[124].

К 50-м годам XIX века стало понятно, что глухим необходимо высшее образование – глухим, прежде абсолютно неграмотным, теперь требовался колледж. В 1857 году сын Томаса Галлоде, Эдвард, которому тогда было всего двадцать лет, имея за плечами хорошую подготовку (его мать была глухая, и родным его языком был язык жестов), ум и дарования, получил место директора Колумбийского института для обучения глухих, а также слепоглухонемых[125]. Галлоде-младший рассчитывал и надеялся, что идея создания колледжа получит поддержку на федеральном уровне. В 1864 году такая поддержка была оказана, и заведение, позже названное колледжем Галлоде, получило хартию конгресса.

За свою долгую жизнь Галлоде (он прожил немалую часть XX века) видел множество больших, хотя и не всегда достойных восхищения перемен в отношении к глухим людям и их образованию. Так, начиная с 60-х годов XIX века набирала силу тенденция, поддержанная Александром Грэхемом Беллом, тенденция, сторонники которой считали ненужным преподавание языка жестов и стремились к запрещению его употребления в средних и высших учебных заведениях. Сам Галлоде изо всех сил противился этой тенденции, но был побежден доминирующим направлением в образовании глухих в то время, духом дикости и нетерпимости, какую он в силу своего интеллекта просто не мог понять[126].

Ко времени смерти Галлоде его колледж был известен на весь мир. Это учебное заведение наглядно показало всем, что глухие, если дать им возможность и средства, способны сравняться со слышащими во всех учебных дисциплинах, как, кстати говоря, и в спорте (спортивный зал в университете Галлоде, спроектированный Фредериком Ло Олмстедом и открытый в 1880 году, был одним из самых красивых в стране; секретный язык совещаний игроков на футбольном поле был, между прочим, изобретен в том же колледже). Но сам Галлоде был одним из последних защитников употребления языка жестов в образовании, руководители этого направления отреклись от языка жестов. Последствия были неотвратимыми и неизбежными. Со смертью Галлоде колледж практически погиб, а из-за того, что он стал символом и надеждой глухих всего мира, погиб или, во всяком случае, был изуродован и сам мир глухих, вместе с ним пропала и последняя опора использования языка жестов в преподавании и обучении.

Язык жестов, который до того был основным языком общения и преподавания, ушел в подполье и стал языком неформального общения[127]. Учащиеся продолжали говорить между собой на этом языке, но его не считали более пригодным для строгих рассуждений и формального обучения. Так век, прошедший между учреждением Томасом Галлоде Американского приюта для глухих и смертью Эдварда Галлоде в 1917 году, стал свидетелем взлета и падения, узаконения и лишения языка жестов законных прав в Америке[128].

Запрещение языка жестов в 80-е годы XIX века нанесло тяжелый удар по сообществу глухих: оно затормозило на 75 лет их достижения в области образования, науки и культуры и негативно сказалось на их самооценке. Существовавшие до этого сообщества и присущая им культура были раздроблены на мелкие анклавы – по сути, они перестали существовать в том смысле, в каком существовали раньше, в «золотой век» 40-х годов XIX века, когда они охватывали всю страну (а возможно, и весь мир).

Правда, в последние тридцать лет мы наблюдаем возврат к прежним традициям, к легитимности и возрождению языка жестов, а вместе с ним новое открытие давно забытых культурных аспектов глухоты – мощного ощущения единства и возможности общения, самоопределения глухоты как уникального способа бытия.

Де л’Эпе восхищался языком жестов, но одновременно и опасался его: с одной стороны, он видел в этом языке совершенную форму общения («каждый глухонемой, приходящий к нам, уже располагает языком, он выражает им свои потребности, боль и так далее и не ошибается, когда другой глухой говорит ему об этом»), но, с другой стороны, он считал язык жестов аморфным, лишенным грамматики, и пытался внедрить в него грамматику французского языка с помощью своих методических знаков. Эта странная смесь восхищения и недооценки продолжалась почти 200 лет, причем это мнение господствовало и среди самих глухих. Правда, похоже, что до прихода Уильяма Стокоу в колледж Галлоде в 1955 году ни один лингвист не обращал серьезного внимания на язык жестов.

Можно, говоря о революции глухих 1988 года, считать вслед за Бобом Джонсоном и другими, что это было поразительное, из ряда вон выходящее событие, преображение, которого нельзя было ожидать. В каком-то смысле это верно, но, с другой стороны, надо понимать, что это движение и множество таких движений, которые, слившись воедино, породили взрыв 1988 года, вызревали подспудно в течение многих лет, что их семена были посеяны 30 (если не 150) лет тому назад. Трудная задача – восстановить в деталях историю последних тридцати лет, новую главу истории глухих, которая началась с произведшей впечатление разорвавшейся бомбы статьи Уильяма Стокоу о «Структуре языка жестов», научно обоснованной статьи, в которой впервые было обращено серьезное внимание на «визуальную систему общения американских глухих».

Я говорил об этой сложной предыстории бунта и революции, пытаясь распутать клубок борьбы и событий, предшествовавших возмущению, со многими людьми: со студентами университета Галлоде, с такими историками, как Харлан Лейн и Джон Ван Клив, написавшим трехтомную «Энциклопедию Галлоде о глухих людях и глухоте», с такими учеными, как Уильям Стокоу, Урсула Беллуджи, Михаэль Кархмер, Боб Джонсон, Хильда Шлезингер, но все они высказывали зачастую диаметрально противоположные взгляды и оценки[129].

Стокоу проявляет в этом вопросе страстность, но это страстность ученого, причем ученого-лингвиста, который должен интересоваться человеческой жизнью, человеческими сообществами и культурой не меньше, чем биологическими детерминантами языка. Эта двойственность интересов и подходов побудила Стокоу включить в издание «Словаря» (в 1965 году) приложение, написанное его глухим коллегой Карлом Кронебергом, под названием «Лингвистическое сообщество», первое описание социальных и культурных особенностей глухих людей, пользующихся американским языком жестов. Пэдден считал написание этого «Словаря» вехой в истории глухого сообщества:

«Это было уникальное явление – описание «глухого народа» как культурной группы. Это был настоящий разрыв с давней традицией представлять глухих как инвалидов. В каком-то смысле книга стала официальным и публичным признанием глубинного аспекта жизни глухих – их культуры».

Несмотря, правда, на то что в ретроспекции работы Стокоу считают «разорвавшейся бомбой» и «вехой» и можно было бы сказать, что они привели к трансформации наших представлений, в свое время эти труды были попросту проигнорированы. Сам Стокоу, оглядываясь назад, с досадой констатирует[130]:

«Публикация в 1960 году [ «Структура языка жестов»] вызвала весьма сдержанную реакцию, ограничившуюся легким любопытством. За исключением декана Детмольда и пары коллег, все остальные грубо критиковали и меня, и саму идею изучения языка жестов. Если дома прием, оказанный первому лингвистическому исследованию языка жестов, был прохладный, то среди деятелей специального профессионального образования – в то время закрытой корпорации, враждебной к языку жестов и невежественной в лингвистике, – он был просто замораживающим».

Работа Стокоу произвела весьма слабое впечатление на его коллег-лингвистов: в 60-е годы в подавляющем числе работ в этой сфере отсутствуют ссылки на труды Стокоу, в частности, и на язык жестов вообще. Не проявил интереса и Ноам Хомский – самый революционный лингвист того времени, а в 1966 году он пообещал в предисловии к «Картезианской лингвистике» написать книгу о «суррогатах языка, например, о жестовом языке глухих», то есть язык жестов был поставлен на ступень ниже настоящего языка[131]. Когда же в 1970 году Клима и Беллуджи занялись изучением языка жестов, у них возникло впечатление, что они ступили на целину (хотя, быть может, причиной была оригинальность их подхода, оригинальность, которая заставляет любой предмет казаться новым).