Оливер Сакс - Зримые голоса Страница 26

Еще больше удивляет безразличие и враждебность, с которой работы Стокоу встретили сами глухие, которые по идее должны были первыми оценить ее важность и ценность. Есть интересные описания былого отношения – и последующего «обращения», – сделанные бывшими коллегами Стокоу и другими людьми, которые либо сами были глухими, либо родились в семьях глухих родителей, теми, для которых язык жестов был родным и первым. Кому, как не людям, владеющим языком жестов, было оценить всю структурную сложность их собственного языка? Но именно глухие ниже всех оценили прозрения Стокоу и стали самыми упорными противниками его идей. Так, Гилберт Истмен, позже ставший драматургом, самым яростным приверженцем Стокоу, рассказывает: «Мои коллеги и я смеялись над безумной затеей Стокоу. Анализировать язык жестов было невозможно».

Причины этого явления сложны и глубоки и, возможно, не имеют параллелей в нашем мире говорящих и слышащих. Дело в том, что мы (99,9 процента из нас) принимаем речь за данность, не испытываем особого интереса к ней, никогда всерьез о речи не задумываемся, и нам абсолютно все равно, анализируют ее или нет. Но совершенно иначе обстоит дело с глухими и языком жестов. Глухие испытывают глубокие и сильные чувства по отношению к своему языку: они склонны всячески хвалить и возносить его в самых нежных выражениях, что и делают со времен Деложа, с 1779 года. Глухие считают язык жестов самой интимной, неотделимой частью своего бытия, они зависят от этого языка, но в то же время боятся, что его могут в любой момент у них отнять, как это произошло на Миланской конференции в 1880 году. Как утверждают Пэдден и Хамфрис, глухие с подозрением относятся к науке слышащих, которая может раздавить знание языка, знание «импрессионистское, глобальное и не поддающееся анализу». Но, как это ни парадоксально, глухие часто разделяют взгляд слышащих на язык жестов как на нечто низкое и достойное порицания. (Урсулу Беллуджи, когда она занялась изучением языка жестов, больше всего удивило, что сами глухие, будучи прирожденными носителями этого языка, очень часто не имели ни малейшего понятия о его грамматике и внутренней структуре и вообще считали его разновидностью пантомимы.)

Но, вероятно, удивляться тут нечему. Есть пословица о том, что рыба в последнюю очередь узнает, что живет в воде. Для людей, говорящих на языке жестов, этот язык является естественной средой обитания, их водой, таким знакомым и естественным, что не нуждается ни в каких объяснениях. Носители языка – и именно они в первую очередь – склонны к наивному реализму и видят свой язык как отражение реальности, а не как некий конструкт. «Самый важный аспект языка скрыт от наших глаз, так как язык прост и до боли знаком», – говорит Витгенштейн. Так, только находящийся вовне наблюдатель может показать прирожденному носителю языка, что его высказывания, какими бы простыми и ясными они тому ни казались, являются на самом деле невероятно сложными, потому что содержат в скрытом виде обширный аппарат настоящего языка, именно это определило отношение глухих к Стокоу. Это отношение превосходно описал Луи Фант:

«Как и многие дети глухих родителей, я рос, не сознавая, что язык жестов является истинным языком. Я освободился от этого заблуждения, только когда мне было далеко за тридцать. Просветили меня люди, не бывшие сами носителями языка жестов, – они явились в мир глухих без всяких предвзятых идей и предубеждений, касающихся глухих и их языка. Они посмотрели на язык жестов свежим взглядом».

Дальше Фант пишет о том, что, несмотря на то что сам работал в Галлоде, был лично знаком со Стокоу и даже написал букварь языка жестов, отчасти пользуясь анализом Стокоу, он тем не менее возражал против того, что язык жестов является настоящим, истинным языком. Когда в 1967 году Фант уволился из колледжа Галлоде и основал Национальный театр глухих, он и его сподвижники продолжали придерживаться своих прежних взглядов. Представления шли на жестовой транслитерации английского, так как язык жестов считался слишком низким для сцены вариантом вульгаризированного английского. Пару раз сам Фант и кто-то из его коллег продекламировали со сцены несколько строк на языке жестов. Эта «обмолвка» буквально наэлектризовала зал, что произвело на актеров странное впечатление. «Где-то в закоулках моего сознания, – пишет Фант, вспоминая о том времени, – росло осознание правоты Билла. Действительно, американский язык жестов и был тем, что мы считали «реальным языком жестов».

Но только в 1970 году, когда Фант познакомился с Клима и Беллуджи, которые буквально засыпали его вопросами о «его» языке, отношение Фанта к языку жестов начало по-настоящему меняться:

«За время нашей беседы мои взгляды разительно переменились. В своей теплой, убедительной манере она [Беллуджи] сумела заставить меня понять, насколько, в сущности, мало я знаю о языке жестов, знакомом мне с раннего детства. Ее похвалы в адрес Билла Стокоу и его работ заставили меня задуматься: не упустил ли я что-то важное в его статьях».

И вот, наконец, несколько недель спустя:

«Я стал новообращенным. Я перестал противиться идее о том, что американский язык жестов – это настоящий язык, и погрузился в его изучение, чтобы преподавать его как язык».

И тем не менее, невзирая на все разговоры об «обращении», глухие люди всегда интуитивно знали, что язык жестов – это настоящий язык. Но, вероятно, потребовалось научное подтверждение для того, чтобы это знание стало осознанным и явным и создало базис для смелого, новаторского изучения их собственного языка.

Художники, напоминает нам Эзра Паунд, – это антенны народа. И именно художники, деятели искусства, первыми ощутили и возвестили всему миру, что занялась «заря» нового сознания. Итак, первое движение к истокам учения Стокоу было не образовательным, не политическим, не социальным, но художественным. Национальный театр глухих был основан в 1967 году, всего через два года после публикации «Словаря». Но только в 1973 году, через шесть лет, театр принял в репертуар и поставил первую пьесу на языке жестов. До этого все постановки исполнялись на транслитерированном английском, а театр ставил исключительно английские пьесы. Хотя еще в 50-е и 60-е годы Джордж Детмольд, декан колледжа Галлоде, написал ряд пьес, в которых побуждал актеров отойти от транслитерированного на знаковый язык английского и перейти на язык жестов[132]. Как только сопротивление было сломлено и укрепилось новое сознание и отношение к языку жестов, в мир хлынул неудержимый поток глухих художников. На языке жестов возникли поэзия, юмористические произведения, песни и танцы. Танец на языке жестов – это уникальное искусство, не переводимое на язык устной речи. Среди глухих родилась (или, если угодно, возродилась) бардовская традиция. Появились глухие барды, ораторы, рассказчики, писатели, передававшие и распространявшие культуру глухих, еще выше поднимая уровень ее осознания среди глухого населения. Национальный театр глухих гастролировал и продолжает гастролировать по всему миру, не только знакомя с искусством и культурой глухих мир говорящих и слышащих людей, но и утверждая в глухих чувство принадлежности к всемирной единой культуре глухих.

Конечно, искусство – это искусство, а культура – это культура, но и они выполняют (скрыто или явно) политическую и образовательную функцию. Фант сам стал поборником и учителем. Его вышедшая в 1972 году книга «Американский язык жестов» стала первым букварем, вполне выдержанным в духе Стокоу. Это был еще один толчок, еще одно побуждение вернуться к использованию языка жестов в образовании. В начале 70-х годов тенденция к всеобщему обучению глухих устной речи в ущерб языку жестов вновь вернулась после 96 лет безраздельного господства, и была введена (или снова введена) система «тотального общения», то есть общения с использованием как языка жестов, так и устной речи, как это было во многих странах 150 лет тому назад[133]. Все эти нововведения давались не без ожесточенного сопротивления. Шлезингер рассказывала нам, что когда она ратовала за возвращение к языку жестов в образовании, ей стали приходить письма с предостережениями и угрозами, а когда в 1972 году вышла ее книга «Звук и жест», то приняли ее как никуда не годный хлам. Даже теперь этот непримиримый конфликт остается неразрешенным, и хотя в школах для глухих теперь изъясняются жестами, это практически всегда жестовая транслитерация английского, а не настоящий язык жестов. Стокоу с самого начала говорил, что глухие должны быть билингвами и носителями двойной культуры, для этого они должны усвоить как свой национальный разговорный язык, так и собственный язык – язык жестов[134]. Но поскольку язык жестов по-прежнему не используется в школах и в других учебных заведениях (за исключением религиозных), он, как и 70 лет назад, остается чисто разговорной димотикой. Такая ситуация сложилась даже в университете Галлоде – на самом деле, с 1982 года официальная политика университета заключается в использовании жестовой транслитерации английского языка на занятиях и при сурдопереводе. В частности, это была одна из причин студенческого бунта.